– В том-то и дело, что марксизм может вместиться и в пять фраз, – упорствует Несси. – И в каких-то случаях его и следует излагать пятью фразами, потому что не каждому дано освоить «Капитал». А эти пять фраз вы объявляете догмами.
– Мы уже видели, что остается от марксизма, когда его втискивают в пять фраз, – Димов снова обращается к Лизе. – Так извратили многие учения. Христианство тоже погубила догма.
– Христианство меня не волнует, – рычит Несси. – Хотя если говорить о католицизме, то именно в этом его сила: вместил все в несколько простых догм и завладел миром.
– Истину не втиснуть в догму, – качает головой Рыцарь. – Она слишком для этого велика.
– Глупости! – грубо отвечает Несси. – Существуют высшая математика и таблица умножения. Поскольку таблица умножения не высшая математика, то, может, объявить ее ошибочной?
– Догматизм всегда очень убедителен, – бормочет Димов, на этот раз как бы про себя. – Иначе он не был бы таким долговечным.
И они продолжают спорить все более яростно, один – в лихорадке, а другой – обреченный, они ожесточают свой изнурительный поединок в этой холодной и мрачной гостиной, на воображаемом историческом плацдарме, будто весь ход истории зависит исключительно от них, они продолжают оспаривать право на обладание скипетром вселенской власти, домогаются, чтобы жизнь развивалась только так, как желает каждый из них, и это после того, как жизнь уже изъяла их из обращения; они все еще не прекращают схватку, хотя враждующие полчища давно удалились, поле битвы давно утихло, и вокруг простирается глухая ночь, которая очень скоро поглотит их обоих. В этой свирепой и бессмысленной схватке – и подвиг, и самопожертвование, и трагизм. Глядя на них, я начинаю подозревать: по существу, каждый из них ведет войну с самим собой, с чем-то внутри себя, с чем-то таким, что каждый из них носит где-то там, очень глубоко в себе, чего они боятся и что жаждут вырвать и испепелить в ходе этого бесконечного поединка.
– Догматик, говоришь? – грохочет голос Несси. – Да, если революционное насилие догма, я – догматик! И если классовая борьба догма, я – догматик! И если диктатура пролетариата догма, я – догматик! И, да будет вам известно, я этого не стыжусь!
Он встает – в накинутой на плечи шинели он кажется еще более грозным – и стоит, словно ожидая нового вызова, а затем медленно поворачивается и уходит к своей двери.
Однако на полпути он вдруг замирает и прислушивается: в парадную дверь звонят. Один звонок. Если один, значит, к нему.
Борец в шинели неторопливо поворачивается и идет в прихожую. Минуту спустя он опять в гостиной, но уже в сопровождении какого-то пожилого мужчины, почти такого же рослого, как он сам, но гораздо более привлекательного: у него еще свежее лицо с седыми бакенбардами, он в темно-синем пальто, в широкополой шляпе.
– Должно быть, к вам, – бормочет Несси Лизе и снова идет к себе.
– В чем дело? – спрашивает моя квартирантка с некоторой неприязнью.
Раз с неприязнью, то, вероятно, она знает его,
– Лиза, неужто вы меня не узнаете?
– Кто вы такой?
– Но, Лиза! – восклицает гость, смущенно улыбаясь. – Я ваш отец!
Несси, который уже взялся было за ручку двери, останавливается и удивленно оборачивается. Почти уснувший в кресле Димов таращит глаза.
– Вы ее отец? – спрашивает он. – А кто же я?
– Не могу знать, – невозмутимо отвечает незнакомец, не сводя глаз с Лизы.
– Должно быть, моя мать вас подослала, чтобы вы разыграли здесь эту дешевую сцену? – спрашивает Лиза ледяным голосом.
– Да, ваша мать. Но почему сцену? Она просто подсказала мне, чтобы я зашел и постарался рассеять возникшее недоразумение.
– А почему только сейчас? И почему именно сейчас? – справляется Лиза все тем же ледяным тоном.
– Да потому, что на этом настояла ваша матушка. Поймите, это ее тайна…
– И вы явились сюда, чтобы открыть наконец эту тайну? – бросает Лиза и добавляет: – Вот уж вранье!
Эти слова звучат крайне неубедительно: если повнимательней вглядеться в его лицо, можно увидеть, что в нем проступают некоторые черты Лизы, быть может, огрубленные и в какой-то мере окарикатуренные, но все же сходство есть, никуда не денешься. Овал лица, подбородок, даже слегка вздернутый нос…
– Лиза, как вы можете! Я ваш отец… – растерянно говорит гость, как бы не веря своим ушам.
– Не лучше ли вам уйти? – отваживаюсь вмешаться я. – Вы маленько опоздали…
– Ну-ка, проваливайте, – вдруг заявляет Несси. – Мне сегодня нездоровится, но у меня хватит сил вышвырнуть вас па улицу.
И он медленно приближается к незнакомцу.
– Но, Лиза, как вы можете! – беспомощно повторяет гость.
– Ступайте, – советует Лиза. – Разве не видите, вам сейчас попадет…
Он, конечно, видит. И ему теперь совершенно ясно, что его миссия терпит провал. Так что прежде чем Несси поймал его за шиворот, он выкатывается в прихожую. А затем доносится стук парадной двери.
– Но это… это же… Неслыханно! – потрясенно шепчет Димов.
– Все нормально, – успокаивает его Лиза. – Вы забыли нрав вашей бывшей супруги. Если уж она что-то вобьет себе в голову… На любую глупость способна!
– Отвратительно! – застонала моя квартирантка после того как мы поднялись к себе на верхний этаж.
– Что именно? То, что у вас два отца?
– То, что мое происхождение зависит от того, с кем спала моя мать – с законным мужем, которого терпеть не могла, или с любовником, которого тоже ни в грош не ставила.
– Иметь двух отцов – это прямо-таки роскошь. Два отца и любящая мать… Они, чего доброго, задушат вас в приступе родительской любви. Вы баловень судьбы, Лиза. Подумать только, вас любят, оспаривают родительские права…
– Еще бы, все они в таком возрасте, когда нуждаются в уходе. А прислуга дорого обходится да и обокрасть может… – Она вдруг замолкает, словно оборвав себя. – Бог ты мой, я ведь сама воровка, так что чья бы корова мычала…
– Неужто вы впервые видите… второго своего отца?
– Вовсе нет. Я знаю, что он материн приятель, помню его с детства. И когда я впервые убежала из дому, это случилось из-за него. Терпеть его не могла. И матушка какое-то время была вынуждена назначать рандеву у него на квартире, а не у нас.
– Это, разумеется, не имеет значения, – говорю я. – Но, похоже, все-таки он ваш отец.
– Я и сама подозреваю, что он. Чем ближе я узнавала Димова, тем становилось яснее, что он мне не отец. А этого, настоящего, ненавижу. За то, что он – мой отец безо всяких на то прав.
Она садится на свое обычное место, берет сигарету, но прежде чем закурить спрашивает:
– Ну и что?
– Ничего, разумеется.
– Вот именно: ничего. Вы сами говорите: иметь двух отцов – роскошь. Вот я и воспользуюсь этой роскошью и выберу себе в отцы того, который мне больше по душе. Я выбираю Димова.
– Димов все-таки вздорный старик, – напоминаю я.
– Вздорный, потому что вы его заводите.
– Л этот мягкий, внимательный, все время улыбается…
– Естественно. Бывший торгаш. Все равно что предлагает поплин на блузку… И вы еще сравниваете его с Димовым!
– Да, пожалуй, вы правы, – уступаю я. И тут вдруг вспоминаю о другом: – Вы, похоже, не читаете газет.
– Как вам не стыдно? Читаю после обеда. Вы же знаете, как я занята с утра.
– Тогда не пропустите завтрашнюю. Ваш материал наконец печатается.
Материал действительно печатается. В последующие дни, как скажет Главный, на наши головы посыплются шишки со всех сторон. Но поскольку факты – вещь упрямая, возражения касаются в основном формы и сводятся к вечному вопросу: стоит ли устраивать сенсацию, когда можно было бы все поставить на свои места и без нее.
Дома тоже хлопот хватает. Нестерова, как нередко случается со здоровяками, которые никогда ничем не болеют, вдруг сразил самый банальный грипп, поднялась температура, а в его возрасте… но не будем пессимистами. Когда Лиза ходит за покупками, я дежурю у постели больного, поскольку Илиев пропадает у себя на заводе, а Димов – неизвестно где.
– Тони, мне надо уйти, – говорит мне Лиза и в это утро. – Присмотрите, пожалуйста, за стариком, вдруг ему что понадобится.
Допив кофе и дочитав газету, я спускаюсь вниз. Спускаюсь бесшумно, потому что я сам не выношу шума. В доме тишина и полумрак. То и другое дополняет привычный запах плесени (или, если хотите, розового масла). Дверь Несси слегка приоткрыта, и я вдруг отчетливо слышу какой-то странный звук. Что-то вроде тихого рычания. В самом деле, какое-то протяжное рычание – не иначе как хозяин обзавелся собакой. Прислушавшись, я делаю вывод, что это все-таки не собака, а сам Несси, и он не рычит, а поет. Вполголоса, но достаточно ясно, чтобы можно было разобрать слова:
Темная ночь.
Только пули свистят по степи,
только ветер гудит в проводах,
тускло звезды мерцают…
Мне становится неловко, словно я подслушиваю чужой разговор, не зная, как быть – войти в комнату или уйти к себе, – сажусь на диван в полутемной гостиной и жду, когда закончится музыкальная программа. Несси поет… Просто не верится. И не какой-нибудь походный марш, а «Темную ночь». Просто невероятно. Я уже начинаю думать, что это плод моей фантазии, но вот снова доносятся знакомые слова:
