Но в любом случае вот вам объяснение, почему в девять утра, когда в порту появляется автобус Галины Соланж-Ставароновой, который должен отвезти нас в библиотеку, его встречаю только я один.
— Salut, mon cher,[49] — восклицает Галина и машет мне рукой.
На ней новое роскошное платье из двадцатых годов — шелковое ярко-красное и берет с помпоном, надетый набекрень. У нее за спиной я замечаю Бу и Альму в обществе седовласых мужей в скучных костюмах: они уже садятся в старенькую «Ладу». Очевидно, за ними приехали профессора из университета.
— Mais tu es seul?[50] — поражается Галина, и ее красное платье развевается, излучая один из тончайших ароматов «Шанели».
Я извиняюсь и пытаюсь в общих чертах обрисовать ситуацию. Галина лишь пожимает плечами; она как будто бы и не удивлена. Что тут такого? Очевидно, такая святая покладистость воспитана жизнью в жестких рамках российской истории. А может быть, она просто знает привычки академиков, этого беззаботного и ненадежного племени чудесных людей, способных выкидывать подобные номера в любой точке земного шара. Или, возможно, эта поездка так и была задумана, и теперь она продолжает игру только из вежливости.
По крайней мере, так можно понять по ее виду.
— N'importe, mon cher, с'est plus intime, oui?[51] — вопрошает она и берет меня за руку, — Мы чудесно проведем время вдвоем. Этот прекрасный день принадлежит только нам! Ведь мы находимся в цивилизованном городе и можем делать все, что захотим. Чего вы хотите? Зайти в Русский музей? Вернуться в Эрмитаж? Или просто попить кофе с кексом на Невском проспекте?
— Вообще-то я хотел бы увидеть библиотеку.
— Вы имеете в виду книги Дидро? — удивляется Галина, как будто мое предложение странно или даже абсурдно.
— Да. И его рукописи.
— Вы действительно этого хотите? Вы действительно любите мсье Дидро?
— Конечно люблю. Я перечитывал его во время плавания и, похоже, полюбил еще сильнее.
Галина глядит на меня.
— А может быть, мы лучше совершим экскурсию по литературному Петербургу? Квартира-музей Пушкина, квартира-музей Достоевского…
— Да, это было бы интересно.
— Квартира-музей Лермонтова, квартира-музей Гончарова…
— Да, конечно. — Я люблю бывать в домах писателей. И охотно принимаю это предложение.
— А потом мы поедем в Александро-Невскую лавру и возложим цветы на могилу Достоевского, — добавляет Галина, восхищенная собственным проектом.
— Да, конечно.
— Ну и хорошо. Вы решили как настоящий русский, — удовлетворенно одобряет Галина. — Но на этот раз мы все сделаем правильно. Мы начнем оттуда, откуда в нашем городе начинается все.
— Откуда же?
— Конечно, от Медного всадника! Я скажу водителю, чтобы он отвез нас туда. Потом я отпущу его, поскольку автобус нам больше не понадобится.
— Очень хорошо.
Уже в автобусе, где все тот же мрачный шофер опять везет нас по рытвинам и ухабам Большого проспекта, я спрашиваю Галину о сегодняшних новостях. Я все еще обеспокоен той драмой, которая разыгрывается сейчас в России. Галина молча возводит очи к небесам и отвечает:
— Все то же. Пытаются один другого обмануть. Россия — это сплошные государственные перевороты.
— Но Ельцин удержался?
— Да, у него все в порядке. У него всегда все в порядке. И будет в порядке, даже если от России ничего не останется.
— Звучит не слишком оптимистично…
— Какой тут оптимизм? Я русская. Я живу в стране безумных надежд, длинных очередей, лжи и галлюцинаций. Говорят, что Россия никогда не имела счастливого настоящего — только мрачное прошлое и светлое будущее. И вот мы поверили очередному безумному лидеру, очередному лжецарю. Мы привыкли к репрессиям. Мы народ, который ввел равенство в нищете. Мы одного хотим — чтобы какой-нибудь сильный человек сказал нам, что делать. Ельцин — да, он удержится, потому что все остальные еще хуже. Но может быть, теперь вы поймете, почему я предпочитаю проводить свои дни в обществе Вольтера и Дидро.
Мы снова едем по набережной вдоль университета и переезжаем Неву по Дворцовому мосту. Однако сегодня мы направляемся не к Эрмитажу, а останавливаемся на площади рядом со шпилем Адмиралтейства. Беспорядочные толпы туристов высыпают из автобусов. С другой стороны площади доносятся карканье мегафонов и шум толпы. Здесь собралась новая демонстрация, еще больше вчерашней. Над ней реют красные знамена, а вокруг стоят милиционеры и солдаты. А затем откуда-то из-за Эрмитажа появляется еще одна процессия со старыми русскими трехцветными флагами; в воздухе разносятся возгласы, пение и вой милицейских сирен.
— Что-то случилось? — спрашиваю я у Галины.
— Ничего не случилось. И не случается, и не случится. Лучше всех о России сказал Дидро. Он сказал, что в России все живут так, как будто они уже пострадали от землетрясения и теперь не доверяют почве под ногами.
— А что это за демонстрации?
— Ничего особенного, говорю вам. То одно, то другое. Прошлое, будущее. Социализм, шопинг. Тут всегда какие-то демонстрации. Это же площадь Декабристов.
— То есть здесь происходила Декабрьская революция?
— О, это наша старая песня. «Не ходить на площадь или выйти на площадь?» Но подобно всему в этой стране, Декабрьская революция вовсе не была революцией. Это еще одно идеалистическое заблуждение. Дворяне объединились, чтобы не допустить до власти Николая Первого, потому что предпочитали его более симпатичного брата. Но они опоздали. Николай уже стал царем. И он послал на площадь войска.
— И снова началась резня?
— Не сразу. Демонстрантов оттеснили на лед Невы. В них даже не понадобилось стрелять. Лед треснул, и они начали тонуть. Но сегодня эту площадь уже нельзя использовать для революций.
— Почему?
— Разве вы не видите, какая она красивая, какие на ней газоны и деревья? Как вы думаете, зачем это сделано?
— Ах да! Революционеры ведь никогда не ходят по газонам и клумбам?
— В России — никогда, — твердо заявляет Галина. — А теперь смотрите: вот и он.
Я поднимаю голову. Передо мною действительно он.
Петр Великий верхом на своем коне — застыл на каменном постаменте, надменно возвышаясь над нами. Он весь движение; и он очень велик — такого размера, на какой только хватило бронзы и гения Фальконе. Он свысока глядит на интуристовские автобусы, припаркованные вокруг, и совсем не замечает разодетых русских женихов и невест, столпившихся у пьедестала и фотографирующихся, дабы оставить хоть что-то на память Потомству.
— Помните эти стихи Пушкина, у нас их учат в школе: «На берегу пустынных волн / Стоял он, дум великих полн, / И вдаль глядел»?
Петр совсем не таков, как я ожидал. На своем волнообразном каменном пьедестале он смотрится очень мило; глядит себе на Балтийское море, как будто ожидает очередной корабль, груженный произведениями искусства. Он гораздо цивилизованнее, гораздо галантнее, чем я представлял, гораздо — как бы это выразиться — ну почти француз. Весь ансамбль так легок и подвижен, что Пушкину, должно быть, нетрудно было вообразить, как этот конь слетает с пьедестала и с Петром на спине скачет по улицам и площадям города, преследуя несчастных жертв рока.
Тем временем демонстранты движутся к Неве, но уже не на лед, а к мосту, что гораздо более разумно. Мне любопытно, я уже сделал шаг в их сторону, но Галина хватает меня за руку:
— Не обращайте внимания, это же безвкусица. Еще две кучки людей, которые вечно всем недовольны. Это наша очередная гражданская война. Посмотрите лучше вон на то огромное здание с золотым куполом: не кажется ли вам, что мы обязательно должны в нем побывать?
— Где?
— В Исаакиевском соборе. Его колокольня — самая высокая точка города. Оттуда вы увидите весь Петербург. Давайте посмотрим? Или вас это не привлекает?
— По правде говоря, мне больше нравятся церкви с куполами-луковками.
— А, православный стиль. Но этот храм тоже строил француз. И кроме всего прочего, рядом с ним, в нарышкинском дворце, жил Дидро.
Я все еще гляжу на другую сторону площади, но Галина уже тащит меня к храму.
— Какой француз? Он был знаком с Дидро?
— Никоим образом: он жил немного позже. Его звали Огюст Монферран. Он перестроил этот собор по царскому заказу. Он хотел, чтобы его здесь похоронили, но царь Александр отказал ему. Монферран умер вскоре после окончания строительства, и его тело отправили в Париж.
— А почему царь ему отказал?
— Потому что собор пришлось достраивать еще сорок лет. Все планы оказались неверными, ничего не было доведено до конца. Монферран не был настоящим архитектором, но он построил величайшие соборы на севере Европы. А вот и он сам — его портрет выгравирован на фасаде.
