– Понимаешь, Петручча, мы могли оказаться виновниками ее смерти, – сказал брат, – нам повезло, что она сумела открыть дверь и уйти. Наверное, вынула шпильку из волос и открыла замок. А если бы нет? Никому не рассказывай, что мы там были, иначе нам здорово попадет.
– Разве детей наказывают за то, что не произошло? – удивилась я.
– Еще как наказывают. Никто ведь не знает в точности, произошло или нет.
Иногда он говорил загадочные вещи, многие мне и до сих пор непонятны.
Писатель должен оставить позади трудную юность, полную недоразумений, скитаний и радостных вспышек горя. В моем случае представлены только скитания. Единственным моим горем была потеря Паолы, и теперь, когда я знаю то, что знаю, это горе покрывается соляной коркой сострадания. Я приехал сюда, чтобы дописать свою книгу о ней, но тот образ, что мучил меня девять лет, вспыхнул хвостом коптящего пламени и погас, задохнулся. Нет больше сицилийской gatta selvatica, забывшей меня на берегу моря вместе с парой выгоревших на солнце купальников. Нет загадки, которая сидела занозой, рыбьей костью в моем подъязычье, заставляя меня задыхаться от ярости, нет шарады, нет тайны. Не будет и книги. Из начинающего писателя я превращаюсь в искушенного читателя и умелого пьяницу. По ночам я читаю и пью, однажды меня поймают за кражей хозяйского вина и вышвырнут за ворота.
В холле у конторки портье стоит витрина с бутылками с табличкой ai vostri ordini; вина там отличные, сардинское белое, например, у него пробки с резьбой, их легко открутить незаметно. Несколько раз я открывал витрину ночью и доставал бутылку (я знаю, где старый Витторио держит ключи), а потом ставил ее на место, заполнив водой из-под крана. Все равно их никто никогда не покупает. Нет ничего лучше, чем в пятом часу утра выйти с початой бутылкой в гостиничный парк и пройти его насквозь. А потом вернуться кружным путем по северному склону холма, глядя, как солнце медленно выпрастывается из искрящейся морской пелены.
Сегодня утром я сидел в этрусской беседке и думал о том, что уже никто никогда не увидит часовню Святого Андрея. Даже поляна, где она стояла, полностью преобразилась: теперь она разделена аллеей кипарисов на два острых крыла и сверху, наверное, похожа на ласточку в полете. Хозяйка имения считала часовню центром своего мира и вечно с ней возилась, не жалея денег. Ее то и дело подкрашивали, меняли витражи, освежали фрески, даже флюгер сделали на заказ из меди, с изображением косого креста. Реставраторы, выписанные из столицы, отделали чашу для святой воды фигурами Добродетелей, скопированными, кажется, у Джованни Пизано – я прочел об этом в альбоме «Часовни Южной Италии».
Еще там говорилось, что кусочек веревки мученика хранился в алтаре, а его статуя с голубыми эмалевыми глазами стояла у самых дверей, так что посетитель сразу встречался с ней лицом к лицу. Мученик воспламенился вместе с моей девушкой, и теперь они оба на небесах.
Гостиничный повар – самый старый здешний насельник – рассказал мне, что, когда часовня сгорела, хозяйка сочла это божественным знаком и тем же летом избавилась от имения, хотя раньше и говорить об этом не желала. Многие пытались прибрать эти земли к рукам, сказал повар, но старуха давно отписала их монастырю и продавать не собиралась, так и было сказано в завещании: холм со всеми постройками оставляю киприотам. Потом она отошла от дел и отдала дом и земли в аренду человеку из Траяно, владельцу рыбного заводика в порту, говорили, он разбогател, играя в рулетку в приграничных областях, где казино еще разрешены.
Этого парня, Аверичи, я видел вблизи только однажды, с обслугой он держался холодно. Зато жена его улыбалась мне так широко, что я видел ее жаркую прелестную пасть почти до миндалин. Знала бы она, что все, что я могу попросить у женщины ее типа, это зашить мне дырку на плаще, желательно светлыми нитками. Два дня назад я порвал свой единственный плащ, вернее, не свой, а одолженный еще осенью у инженера с третьего этажа. Инженер давно умер, как и многие постояльцы верхних комнат, а плащ остался.
Карман я разодрал, пробираясь в темноте к своему убежищу, сбился с тропинки и забрел в кусты. Ходить совершенно не в чем. Одна надежда, что апрель наконец войдет в силу, и побережье просохнет – мгновенно, как простыня на соленом морском ветру.
Утро среды не предполагало процессий, так что он довольно быстро прошел через площадь и миновал главную улицу, засыпанную пожухшей пальмовой листвой. Новые ветки уже продавали возле здания муниципалитета, вместе с аккуратными пакетиками розовых лепестков. В субботу эти лепестки нужно будет рассыпать в пыли, чтобы дорога к храму показалась Мадонне более приятной.
Все утро Маркус думал о пароле, который может открывать блог флейтиста, но не смог даже предположить ничего стоящего. А прочитать его нужно было теперь, пока он в нескольких шагах от «Бриатико». Он ждал какого-то знака, озарения, но ничего, ровным счетом ничего не приходило ему в голову. Признаю себя ослом и жду ваших распоряжений, как говорил сквайр Трелони капитану Смоллетту.
Набережная уперлась в ворота портового склада. Маркус прошел под навесом из балок, выгнутым, будто брюхо баркаса, и направился в портовый бар, где хозяином был деловитый позитанец, бочками привозивший со своей родины Lacrima Christi.
У дверей траттории красовалось иудино дерево в россыпи запоздалых бутонов. Маркус сел за стол и достал свой блокнот. На скатерти перед ним лежала горстка розовой соли, которой присыпали пятно от пролитого на скатерть вина, с кухни доносились голоса поваров и запах жареного розмарина, в печи шевелилась струйка золы, и ему вдруг стало весело. Позитанец принес стакан, оливки и графин молодого вина, отдающего бочкой, и Маркус стал пить его большими глотками, захлебываясь острой, леденящей переносицу фалангиньей.
Перечитав вчерашние записи, Маркус достал карандаш, отчеркнул их сплошной линией, поставил число и продолжил на новой странице.
Этот блог нужно взломать, кровь из носу. Пока я не доберусь до записок флейтиста, не смогу закончить книгу, а тем, что у меня сейчас написано, только полицейскую буржуйку топить. Хотя еще недавно мне казалось, что я один знаю, что там на самом деле произошло. Почему девчонка так уверена в том, что флейтист – это я?
Я выдавал себя за англичанина, у блогера мать англичанка. По возрасту мы не слишком отличаемся, хотя я думаю, что блогер моложе. У нас обоих матери давно умерли.
Я побежал к тайнику во дворе дома Понте, как только узнал про него, но я надеялся найти там ключ, а девчонка решила, что я искал марку. То есть мой воображаемый отец Ли Сопра сказал мне, что марки на теле убитого траянца не было, и воображаемый я решил, что она спрятана в доме Петры.
Она видела, как мы шептались с капитаном в шахматном павильоне. Расскажи я ей тогда, что он пытался назначить мне свидание, и эта улика выпала бы из списка, но я ведь не рассказал. Я был последним, кого Петра видела в тот день в библиотеке, и она решила, что, уезжая второпях, flautista_libico оставил свой блог открытым. Зайди я тогда в процедурную попрощаться с ней хотя бы на пару минут, она могла бы задать мне прямой вопрос и получить ответ. Но ведь я не зашел.
Я видела тебя неподалеку от обрыва, написала Петра, перечисляя свои доказательства, но ведь она видела не только меня, и знала это, но куда там, шестеренки уже крутились, а рычаги с хрустом ходили взад и вперед. Стоит почувствовать привкус чужой вины, соленый, освобождающий, кружащий голову, как остановиться уже не захочешь. Девчонка послала мне дневник, чтобы показать ход своего следствия – нет, скорее, чтобы показать, как она чертовски умна! – но я увидел в нем больше, чем она сама смогла увидеть. Не потому что я крутой детектив, а потому что моя воображаемая вина застила ей глаза и мешала думать.
Например, она не заметила важной зацепки: в ответ на ее угрозу позвать полицию Ли Сопра сказал с насмешкой, что полиция уже приехала, и показал вниз, на комиссара, стоящего у ворот отеля. У них могла быть назначена встреча, подумал я сразу, и кто знает, чем она закончилась. Если комиссар охотился за маркой, то, скорее всего, сам и столкнул капитана в воду. Очень соблазнительно – сделать старшину карабинеров главным подозреваемым. Невозможно удержаться!
В первый же траянский день меня потянуло в полицейский участок: мне страшно хотелось увидеть своего персонажа, сравнить его с тем, которого я разложил по косточкам, будто школьный скелет из кабинета биологии. Увидеть, так ли черны его масляные волосы, так ли вздернут подбородок, как мне запомнилось со времен «Бриатико». Увидеть, боится ли он разоблачения. Жаль, что я его все никак не застану. Хорошо бы увидеть его живьем, а еще лучше – с ним выпить.
