В первый раз говорил я столь дерзко и откровенно, люди затаились в молчании, слышен был только шум реки и сельвы, наконец тишину нарушил генерал-лейтенант Алонсо де Вильена, чей ум проявился, еще когда отец Энао лишил его причастия. Он сказал так:
— Я согласен полностью и подтверждаю все, что сказал наш начальник штаба Лопе де Агирре, ибо поступить иначе означало бы по доброй воле, как бессловесные ягнята, отправиться на бойню вице-короля.
Но был один, который не согласился с моим мнением, он вскочил, словно его ударили, словечко «изменник» ужалило его, как оса в затылок. Благородный и щепетильный в вопросах чести дворянин Хуан Алонсо де Ла Бандера, третий по важности человек в нашем лагере и начальник стражи, коего некоторые солдаты не совсем точно называют Бахвалом, заговорил так:
— Я полон негодования и возражаю против слова «изменник», которым начальник штаба Лопе де Агирре со странной легкостью нарек всех нас. Я настаиваю, что предание смерти Педро де Урсуа и его заместителя Хуана де Варгаса не было изменой королю, но актом верности ему, поскольку оба эти представителя власти проявляли небрежение в выполнении миссии, порученной им государем Испании и состоявшей в том, чтобы открывать и завоевывать земли, а вовсе не в том, чтобы пускать по ветру средства, которые вице-король маркиз де Каньете передал им для удовлетворения наших насущных нужд. Я утверждаю, что никогда в жизни не совершал предательства, и не потерплю, чтобы кто бы то ни было возводил на меня столь гнусную напраслину. Пусть кто-нибудь скажет, что я предатель, и я, не сходя с этого места, отвечу, что он лжец, и стану драться с ним насмерть.
Эту угрозу Бахвал произнес, не взглянув на меня, вцепившись в рукоятку шпаги, которой он смертельно ранил Педро де Урсуа, он был похож на святого Георгия, до крайности возмущенного и воинственного. Я поспешил обнажить свою шпагу, и тотчас же это самое проделали стоящие рядом со мной Мартин Перес де Саррондо и Педро де Мунгиа, не говоря уж об Антоне Льамосо, острие его шпаги оказалось в двух пальцах от ребер моего недруга. Пришлось вмешаться свежеиспеченному губернатору дону Фернандо де Гусману, к счастью для нас обоих, к счастью для всех нас, потому что и у Ла Бандеры хватало сторонников среди командиров, так что этот спор, без сомнения, вполне мог превратиться в преждевременное смертоубийство.
— Возьмите себя в руки, друзья мои, — сказал дон Фернандо, вставая между Ла Бандерой и мной. — У нас с вами одна на всех судьба и одни опасности, в недобрый час стали бы мы подвергать риску свои жизни, ссориться между собой.
Подобные же примиряющие доводы высказали Лоренсо Сальдуендо и Кристобаль Эрнандес, при этом они так настаивали и убеждали, что я в конце концов спрятал свою шпагу в ножны, а Ла Бандера своей так и не вытаскивал. Совсем другим тоном, не то что раньше, Ла Бандера сказал:
— Пусть ваши милости делают, как считают нужным, я поступлю, как все, ибо не боюсь принять смерть от короля ни за то, что мы сделали, ни за то, что сделаем в будущем, добавлю только, что шея моя так же годится для виселицы, как и шея любого из ваших милостей.
На этом собрание разошлось, так и не придав законной силы документу, ибо под злосчастной грамотой свои подписи поставили только двое: Фернандо де Гусман, губернатор, и Лопе де Агирре, изменник.
И снова, побросав дома, разбегаются индейцы от оскорблений и бесчинств, которые творят наши солдаты, одна из двух оставшихся у нас плоскодонок тонет перед самым селением Мокомоко. Дон Фернандо де Гусман приказывает тронуться вниз по реке, искать места не столь суровые и заброшенные. На плоскодонке с двадцатью пятью нашими лошадьми плывет адмирал Мигель Бонадо и еще три человека, мы же, все остальные, следуем за ними по берегу диковинной процессией. Слуги-индейцы погрузили в гамаки и на каноэ женщин и больных, если больной — индеец, он добровольно остается на месте, чтобы умереть спокойно. Иногда нам путь заступают зеленые трясины, зловонные болота, кишащие безобразными жабами, и гнилые грибы, в которых нога увязает по колено. Временами берег суживается, круто обрываясь вниз. Тогда мы углубляемся в заросли и продираемся сквозь непролазный кустарник, по диким скалам, пока снова не выйдем на берег. Впереди солдаты с мачете прорубают нам путь. Неожиданно кроны величавых деревьев над нами смыкаются еще плотнее, и в яркий полдень мы оказываемся в темноте, словно ночью. Индеец, который несет в гамаке мою дочку Эльвиру, — старик неопределенного возраста, одаренный природной мудростью, его рассказы забавляют мою дочку, веселят ее. Индейца зовут Хуан Пискокомайок, так нарекли его в Ламбайеке за то, что он охотился на куропаток и оленей, он довольно свободно говорит на нашем языке, его научил священник, и я не понимаю причин, побудивших его отправиться в этот поход, где все остальные индейцы гораздо невежественнее его. Хуан Пискокомайок различает и знает, как называются тысячи деревьев, растущих в этой сельве, самой бескрайней на свете. Хуан Пискокомайок рассказывает моей дочке Эльвире, что в этих лесах есть огромные муравьи, умирая, они превращаются в растения, чуя смерть, они ползут к вершине дерева, их мертвые тельца начинают сперва дышать как живые лианы, а потом становятся теми волокнистыми шнурами, из которых плетут корзины и которыми связывают стволы деревьев в плоты. А еще, дочка Эльвира, живет в этих чащах темная бабочка, которая впивается своими лапками, словно крючьями, в ствол растения и сидит так, пока эти лапки не превратятся в корни, а крылья в огромные листья, и это уже не бабочка, а ветка или цветок. Дочка моя Эльвира слушает истории Хуана Пискокомайока и восхищается, она верит в них и правильно делает, ибо они куда более истинны, чем истории о сокровищах Омагуаса и Эльдорадо.
Таким образом мы идем два дня и выходим к брошенному индейскому селению, где решаем стать лагерем. Плоскодонка с лошадьми проплыла двадцать лиг, мы по земле, обходя болота, обрывы и кустарник, проделали гораздо больше. У нас умерло два индейца, не от голода, а от усталости, и еще двое отравились, наевшись горькой юкки. Лучшее средство от голода и усталости — воля, не дающая голоду и усталости прикончить тебя, это говорю я, ковыляющий со всем своим оружием на горбу.
От всей флотилии, четыре месяца назад отчалившей с верфей Санта-Крус-де-Капоковара, осталась одна плоскодонка, на которой плывут наши лошади. Не сохранился прежним и боевой дух нашего похода, ибо губернатор Педро де Урсуа уже мертв и похоронен, а мы, мараньонцы, уже знаем, что страна Омагуас — пустая выдумка.
— Избавь нас, господи, от того, чтобы и дальше тащиться убогой толпою за ошметками этой безобразной и дурно построенной плоскодонки, молим тебя, господи, лиши нас последнего судна, просим волю божью принудить нас построить настоящие корабли, здешняя природа великодушно поможет нам, столько тут великолепных деревьев, — говорю я вполголоса.
На рассвете следующего дня плоскодонка с лошадьми и навозом оказалась продырявленной. Мартин Перес де Саррондо, Хуан де Агирре и Хоанес де Итуррага в полночь выполнили задание, пробуравили ее доски острым шилом. Пред лицом этого полезного бедствия я счел необходимым попросить дона Фернандо собрать весь лагерь и позволил себе обратиться к нему со следующими словами:
— Офицеры и солдаты, мои мараньонцы, объявляю вам, что отсюда мы начнем новый поход, у которого не будет иной цели, кроме справедливости и свободы, наречем же это селение селением Бригантин, ибо в нем мы останемся до тех пор, пока не обзаведемся кораблями, способными по морю вынести нас к Перу. Давайте же строить корабли, с которыми мы спасем свою жизнь и завоюем славу.
Пришлось забить двадцать пять наших лошадей, поскольку в эту часть сельвы не забредают звери, на которых можно охотиться, а в эти воды не заплывает рыба. Оголодавшие солдаты едят отвратительных черных птиц, которые питаются падалью, а называются, как ни смешно, гальинасас[128]. Пользуясь своей властью начальника штаба, я взял в свои руки строительство бригантин, в юности мне не случалось видеть, как строят корабли, поскольку Оньяте не морской порт, однако любой баск мечтает построить хотя бы одно судно, прежде чем умереть. Под начало себе я взял того самого путаника Хуана Корсо, который строил корабли дону Педро де Урсуа в Санта-Крус-де-Капоковаре, слушайте хорошенько, капитан Хуан Корсо, эти корабли не должны растрескаться, как те, первые, эти бригантины должны быть крепкими и прочными и не должны тонуть, я не забавляюсь ни с какой доньей Инес, я знаю одно — следить, чтобы работа кипела, тот, кто будет как следует потеть на верфях, на ужин получит конину, тот, кто будет работать с прохладцей и кое-как, будет жевать пресные лепешки и тощий портулак, взбодритесь, мараньонцы, дубы и каобы валятся под топорами наших лесорубов, наши пилы и молотки заглушают звенящую сельву, плотники-негры работают с песнями, индейцы тащат из лесу замечательные кедровые мачты, лошадиные подковы превращаются в гвозди и шурупы, из лошадиных шкур мы делаем кузнечные мехи и навесы, огонь кузницы освещает ночи этого мрачного селения, земля сочится черной патокой, которой наши конопатчики смолят доски, женщины шьют и стряпают для работающих мужчин, ни дождь, ни солнце не прерывают трудов, прямые стволы уже становятся мачтами и траверсами, и вот уже на песчаном берегу поднимается корабельный корпус, взбодритесь, мараньонцы, да здравствует свобода.
