сейчас зима, под сень веток черных и голых
вглубь мертвого пансионата уводит липовая аллея
еще безутешней под снегом площадка для волейбола
еще неприятней статуя (Пионерка или Психея)
Неразличимость знака (пионерка-психея) подчеркивает двойную кодировку текста, его одновременную грубость и рафинированность.
Эта стратегия и обеспечивает Родионову успех на литературной сцене. Она может нравиться или не нравиться, но заслуги поэта в создании того, что можно было бы назвать “новой общезначимостью”, неоспоримы.
Андрей Коровин. Поющее дерево. Стихи. М., Издательство Р. Элинина, 2007, 52 стр. (“Классики XXI века. Поэзия”).
Стихи Андрея Коровина, вошедшие в этот сборник, написаны в русле, проложенном одновременно Дмитрием Воденниковым и Линор Горалик. Чего не скрывает и автор, в одном из текстов прямо отсылая к источнику вдохновения (или скорее к направлению):
...видите звезду в небе? —
это любовь
слышите стук колес ночного поезда? —
и это любовь
слышите как Дима Воденников читает свои стихи?
и это тоже любовь...
(“Имя любовь”)
Но в этой книге мы не найдем ни тонкой игры с дистанцией между биографическим автором и лирическим героем, ни обнажения конструирующих “прямое высказывание” приемов — то есть всего того богатого арсенала “новой искренности”, на которую, по видимости, ориентируется автор. Постмодернистская дистанция, деконструкция собственных чувств, игры с речевой “рамкой” — все это чуждо ему. В его верлибрах, если вчитаться, воспроизводится — нетронуто, почти наивно, так, “как если бы ничего не было”, — модернистское, неоромантическое мироощущение — со всеми вытекающими. Интересно то, что, запечатленное свободным стихом, оно вдруг — такова остраняющая сила формы — утрачивает ореол “вторичности” и той “дурной литературности”, с которой уже давно и прочно ассоциируются у читателя актуальной поэзии любые нерефлективные игры в серебряный век. Модернизм коровинских стихов рождается на глазах у читателя, здесь и теперь, как бы “с чистого листа”. Теургия, пафос жизнетворчества? Пожалуйста! Да еще и подкрепленные авторитетом насельников Коктебеля — в крымских стихах. См. “Так должны жить поэты”, где документальность, неотличимость героя от биографического автора и вместе с тем явная полемическая отсылка к соответствующему стихотворению Блока плюс волошинские аллюзии как бы вписывают героев в соответствующий контекст:
читать друг другу Макса и Черубину
ну на худой конец письма Пушкина
южного периода без купюр
провожать взглядом падающее в море
за генуэзскими развалинами солнце… и т. д.
Неомифологизм? Разумеется! Книга недаром называется “Поющее дерево”. В стихотворениях, в нее вошедших, если взять их в совокупности, созидается некий миф о мироздании — сотворенном безымянным (но вряд ли каноническим — скорее гностическим) богом и одновременно — существующем в уме автора-творца. Здесь, однако, постмодернизм все же просачивается — в его позднем, павичском изводе. Сюжетность — сильная сторона книги — выстроена с опорой на смену оптик. Бог выстраивает не просто мироздание, а мироздание-трансформер, где все является всем — стоит лишь поменять точку зрения: дно океана — раем, где живут плавающие птицы (“Плавающие птицы”), караимское кладбище — космодромом (“Караимское кладбище”). И даже фундаментальная мифологема мирового древа претерпевает постмодернистскую трансформацию: человек — это просто клетчатка его ствола (“Поющее дерево”).
Этому, впрочем, и обоснование дается вполне “постмодернистское”:
нет никакого смысла в деталях
если все = ничему
нет ни смерти, ни рождения
есть только смена форм (курсив мой. — Е. В. ).
Галина Ермошина. Круги речи. Книга стихов. Составитель Д. Кузьмин. М., “АРГО-РИСК”; Тверь, “KOLONNA Publications”, 2005, 88 стр. (проект “Воздух”, вып. 5. Серия “Поэты русской провинции”).
Герметичная, строящаяся на метафорических ассоциациях поэзия. В стихах Ермошиной мы имеем дело не с вещами и состояниями, а скорее с интенциями, на них направленными, которые и получают некие названия, данные по ассоциации. Это философская лирика. Но не по содержанию, а по методу “усматривания” мира. Недаром один из циклов носит название “Способ причины”: “Выбери вдоль рук те, которые навстречу, сжатая земля рассыпает звездные уколы, отмеченные булавками шиповника. Черное и мятное ударит по листьям — слизывай потом принесенное ветром, от первого до пятого”.
Кирилл Кобрин. Мир приключений (Истории, написанные в Праге). М., “Новое литературное обозрение”, 2007, 160 стр.
На первый взгляд нейтральное и даже подчеркнуто незамысловатое название книги на самом деле значимо, поскольку — погранично. Его нейтральность обманчива. Отсылая к популярной в позднесоветское время книжной серии, оно вообще навевает мысль о расхожих представлениях ушедшей эпохи. По крайней мере о том особом отношении к книге, которое было характерно для советского fin de siаecle и которое сформулировано самим автором (вот оно, обнажение приема!) в “Приложении”, где помещена последняя, итоговая история “Читать в семидесятые (К истории одной болезни)”: “Итак, я проводил недели, следуя за персонажами героических фантазий романтической и позднеромантической эпох. Неудивительно, что мне хотелось хотя бы отчасти придать эстетическую значимость миру, который меня окружал, провинциальному советскому миру начала семидесятых. Сам того не подозревая, реализовывал аристотелевскую идею о мимесисе как основе искусства, только подражая не „жизни”, а „литературе”, которая, впрочем, и была настоящей жизнью”. Тогда в заглавии книги — обозначение метода, превращающего чтение — в сочинительство, стирающего наведенную автором читаемого произведения границу между литературой и жизнью и заставляющего читателя творить на материале чужих текстов, как если бы это была настоящая реальность. Собственно, такова формула так называемой филологической прозы, для которой основным будет не явленный в авторском повествовании сюжет, а его “порождающая матрица” — метасюжет. Происходящее с героями — иллюстрирует нечто, происходящее с самой нарративной структурой. Автор филологической прозы делает допущение внутри допущения, создавая условность второго порядка. Подобное “переигрывание” в развитии дает роман. Если же речь идет о “чистом эксперименте” (ответе на вопрос — “что было бы, если бы”), то перед нами — новелла с четко выстроенным, алгебраически выверенным сюжетом. Жанр для русской словесности малохарактерный. Возросший на почве западной литературы и делающий упор не на “слог”, а скорее на “вымысел”. Посему и свою книгу новелл Кобрин спешит локализовать — в центре Европы. Эти захватывающие, искусно сделанные новеллы, мимикрирующие под самые разные жанры — от детектива до альтернативной истории, объединяет одно: завязка сюжета мотивирована — прямо или опосредованно — текстом. Это может быть рассказ в рассказе (он же — рассказ о рассказе), с бесконечной экспозицией, по модели докучных сказок. Его автор описывает, как он стал героем рассказа, в котором дана альтернативная, менее благополучная версия его жизни. В новелле “Прошлым летом в Мариенбаде” та же модель уже не просто показана, но отчуждена и работает на другом материале. Героя зовут Франц, его жену — Фелица. Он работает в конторе, а раньше принадлежал к богеме и что-то писал. И только к концу повествования читатель догадывается — этот момент догадки и образует требуемый жанром пуант, — что перед ним Кафка, живущий в “альтернативном” мире, в котором Россия не вступила в Первую мировую. Или это может быть стилизованный под фрагмент “Истории государства Российского” текст о победе декабрьского восстания. В этом случае Пушкин доживет до глубокой старости и напишет “Воскресение” и “Былое и думы”. Или — новеллы, где текст — итог похождений главного героя. Причем характер этих похождений, а следовательно, и жанр произведения зависят от того, что именно должно быть написано. И это — на метауровне — дает мысль о связи соответствующих жанров. Нужно отдать должное как остроумию рассказчика, так и его филологической интуиции: в детективных новеллах “Финальная реплика” и “Триумф зла”, написанных от имени сочинителя некрологов, детектив выступает по отношению к некрологу чем-то вроде внетекстовой реальности, дающей альтернативную, потаенно-темную, версию жизни персонажа. А в великолепном “Потерянном шедевре” — новелле “с ключом” — конструируется, как литературная общественность отреагировала бы на появление неизвестного романа… Ленина, что, естественно, дает анализ судьбы левой идеи в современной литературной ситуации, производимый посредством поставленного над нею эксперимента. Текстоцентричный мир новелл Кирилла Кобрина уходит корнями в философию постмодернизма. Книга демонстрирует читателю разные способы “пост-существования” литературы. Все есть текст, включая историю. Следовательно, любую реальность, от исторической до персональной, можно переписать по законам соответствующего жанра. В этой возможности мира быть другим и заключается подлинное приключение.
