Первые дни Хема пыталась придерживаться старых привычек и по утрам садилась за стол Джованны и включала компьютер. Однако в одиннадцать часов телефон начинал трезвонить, и уже через двадцать минут она бежала через мост Гарибальди ему навстречу. Иногда он подъезжал к ее дому на своем «фиате», чтобы забрать на целый день. И Хема беспечно отодвигала книги, опускала крышку лэптопа, понимая, что в ближайшие дни точно не будет работать. По вечерам Каушик водил ее в рестораны, выбирая не засиженные туристами районы на окраине города, показывал особенно романтично выглядящие кварталы, неработающие фонтаны на пустынных площадях, узкие кривые улочки, уходящие вверх. Они бродили по Риму, взявшись за руки, и украдкой целовались, как подростки. А еще Каушик возил ее за город, показывая места, которых Хема еще не видела и которые он хотел проведать в последний раз перед отъездом. Он познакомил ее с Остией и Тиволи, а в Черветери они долго бродили по курганам, рассматривая раскопки древних этрусских захоронений.
Хема рассказывала Каушику историю этрусского некрополя, называла имена правителей, похороненных в могилах. Она призналась, что всерьез увлеклась изучением этой потрясающе интересной древней цивилизации — ведь, в конце концов, именно этруски научили римлян строить дороги и орошать поля. А как они любили природный мир, как поклонялись ему! Их вера в знаки и знамения, посылаемые свыше, их одержимость переходом человека в мир иной завораживала ее. Она чувствовала, что за этим непременно должна скрываться великая тайна. Однако они не обсуждали их с Каушиком общую историю, не затрагивая ни прошлого, ни будущего, которого у них не было, сосредоточившись лишь на настоящем. Они даже не вспоминали о том времени, когда Каушик жил в их доме, когда его родители все еще дружили с ее родителями, хотя их дружба, как и мать Каушика, была уже смертельно больна. Их родители изначально подружились только из-за своего происхождения, из-за общих корней и общей культуры. Никогда раньше Хема не могла понять, как это бывает. А сейчас понимала.
Почти всегда в квартире Каушика телевизор показывал международные новости, и Каушик время от времени машинально поглядывал на экран. Его работа целиком зависела от настоящего или от того, что еще должно было произойти, — какой разительный контраст с ее научной работой по восстановлению, иногда настоящему воскрешению текстов, рассказывающих о событиях и людях, от которых часто в самом прямом смысле не осталось и следа. Хема теперь ясно видела разницу, наложенную их профессиями на их сознание, — в отличие от Каушика она всю жизнь прожила в своем замкнутом, уютном мире, защищенном от жизненных невзгод. Однажды Каушик показал ей свой персональный сайт. Он оставил ее смотреть выложенные на сайте фотографии, а сам пошел купить им еды на ужин. Хема завернулась в простыню и уселась на кровати поджав ноги, положив тихо гудящий ноутбук себе на колени.
Сделанные им фотографии, запечатлевшие людские страдания, горе и смерть, расстроили ее. Автобусы, искореженные взрывами, искаженные ненавистью лица подростков, бросающих камни, окровавленные тела на носилках — об этих происшествиях передавали в новостях, но она никогда не думала о них. Теперь Хема поняла, что его работа еще и опасна. Каушик рассказал ей о фотожурналисте, который недавно погиб на задании, и том случае в секторе Газа, когда израильский солдат разбил его фотоаппарат о его же собственную голову. И Хема втайне порадовалась, как, наверное, порадовалась бы и его мама, что Каушик вскоре перейдет на другую, более спокойную работу, что теперь большую часть времени он будет проводить в офисе. Так, по крайней мере, он сможет уберечься от беды.
Она продолжала листать страницы сайта — пыльные деревни, безлюдные улицы, базары и витрины маленьких лавок, скучные, бесплодные пейзажи, снимки местных жителей. Вот старик сидит под деревом, очищая апельсин, а вот несколько молодых женщин, закинув головы, смеются чьей-то шутке. Вот маленькая девочка, наполовину высунувшись из-за тяжелых железных ворот, несмело улыбается щербатым ртом. Постепенно Хеме стало казаться, что она лучше понимает Каушика — его умение устанавливать мгновенный контакт с незнакомцами, но неумение поддерживать длительные отношения, его навязчивую потребность время от времени полностью менять окружающую его действительность, исчезать, растворяться. Она оглянулась на комнату: там почти не было его личных вещей: все было взято напрокат, и мебель, и даже, наверное, постельное белье. В углу стояла упакованная сумка с его камерой и штативами, а паспорт он всегда носил с собой. На стенах тоже ничего не висело, кроме детальной карты Западного берега. Да, печально подумала Хема, даже если она бы не была помолвлена с Навином, даже если она встретила бы Каушика в Риме, будучи совершенно свободной, это ничего бы не изменило. У них не было будущего, она чувствовала это. Наверняка до нее он встречался с множеством женщин, и она — очередная страница в книге его жизни, которую он вскоре перевернет. С этим ничего не поделаешь, и не надо расстраиваться. Она тоже готова к коренным изменениям и больше ни за что на свете не будет зависеть от мужских желаний и капризов, не будет надеяться изменить то, что изменению не подлежит. По крайней мере, Джулиан научил ее этому. Что же, спасибо и на том, как говорится.
В замке повернулся ключ, и Каушик вошел в комнату. Он поставил пакеты с едой на стол, повесил куртку на крючок и начал разматывать тонкий красный шарф, повязанный на шее. Впервые он потерял свою обычную самоуверенность, показался ей немного оробевшим, даже не поцеловал ее первым делом, как всегда.
— Ну как?
— Они просто потрясающие! — искренне сказала Хема.
— Да? Ты правда так считаешь? Спасибо, только жаль, что они не слишком хорошо кормят.
— А скажи, это тебя как-то затрагивает? Ну, все эти жуткие сцены и так далее.
Каушик передернул плечами, отвернулся к серванту, открыл стеклянные дверцы и вытащил два цветных бокала для вина.
— А кого волнует, затрагивает меня это или нет?
В тот вечер они не пошли в ресторан, поужинали дома хлебом с сыром, тонко нарезанными ломтиками мяса и помидорами, запивая их красным вином. После ужина несколько часов Каушик перегружал изображения с фотоаппарата на свой компьютер, тщательно подписывая каждую фотографию. Хема помогла ему разобрать вещи, сложила в коробки старые журналы. Каушик показал ей выборку своих лучших фотографий, — в будущем он мечтал издать большой альбом. Той ночью они в первый раз заснули, не занявшись любовью перед сном — не потому, что больше не испытывали желания, просто начинали привыкать друг к другу. Однако посреди ночи Хема проснулась от его горячего дыхания у себя на шее, он покрывал ее ухо мелкими, но обжигающими поцелуями. И она повернулась к нему лицом и подставила губы. В постели Каушик иногда поражал ее тем, что мог полностью сосредоточиться на одной детали ее тела, на время как будто забывая о ней самой. Однако Хему это не пугало и не огорчало. Она не сомневалась, что он помнит о ней каждую секунду — иначе он не смог бы так страстно шептать ее имя. Стояла субботняя ночь, и за окном все еще слышались голоса на площади, да вдалеке периодически взлаивала собака.
— Да, меня это затрагивает, — сказал Каушик, когда они лежали на прохладных простынях в темноте и тишине комнаты.
— Что?
— Фотографии. Не всегда, но часто, и так, что мне самому становится страшно.
Он закурил сигарету и рассказал ей о том, что произошло прошлым летом. Он возвращался на машине в Рим и по дороге увидел аварию: две машины столкнулись на перекрестке. Вокруг собралась небольшая толпа, но полиция еще не приехала. Пассажиры не пострадали, но были сильно напуганы. Каушик выскочил из своей машины и первым делом сделал несколько снимков происшествия.
— Представляешь? — сказал он. — Сам не знаю почему, но я их сфотографировал. И даже не спросил, все ли у них в порядке.
Прошло три недели. Одним декабрьским вечером, когда они вернулись в квартиру Джованны, раздался телефонный звонок. Звонил Навин, и Хема не стала брать трубку. Она и не смогла бы подойти к телефону, потому что в это время Каушик прижимал ее к стене, торопливо расстегивая жакет, потом верхние пуговицы блузки, целуя ее шею, а потом и грудь. Дыхание у Хемы перехватило, сердце забилось, и ключи выпали из пальцев и звякнули о терракотовый пол. Только не надо забывать, повторяла себе Хема, едва переводя дыхание, что все это скоро кончится: через две недели они разойдутся в разные стороны, и ничего у них не останется от этого времени, кроме памяти, даже ключи от обеих квартир больше не будут им принадлежать. И эта мысль позволила ей опять с легким сердцем позволить Каушику стянуть с нее джинсы и распластать по стене, в то время как из соседней комнаты доносился голос ее жениха, просящего перезвонить ему. Каушик всегда надевал презерватив, и Хеме пришло в голову, что это — еще одно доказательство того, что даже их тела никогда поистине не сливались воедино. В их отношениях нет места любви, твердо сказала себе Хема, надо все время помнить об этом, она и так уже много лет потратила на человека, который ее бессовестно обманывал, все, хватит, такого больше не повторится.
