Потом подали ужин. Я сидела рядом с Марио, разумеется, на почетном месте. Сначала подали розового омара, и все довольно много пили. Дэдди и папа Маркштальдер тоже изрядно захмелели. Когда принесли кофе, Дэдди вдруг постучал по стакану и произнес речь. Это он умеет, иногда такое скажет, что прямо-таки невозможно удержаться от смеха. Начал он, конечно же, с собственной юности, как тяжело ему пришлось — все это я уже слышала не раз — и как он поклялся, что дочь его будет жить лучше, чем он, вот я и живу теперь лучше. Еще он говорил о том, как он горд, что вместе со своим другом принадлежит к самым крупным строительным подрядчикам и что теперь они будут расти и расти, потому как в согласии — сила, а в несогласии — совсем наоборот. «Взять, к примеру, многоэтажный дом в Люцерне, за который мы друг с другом воевали», — добавил он. «А получил его я», — выкрикнул Маркштальдер.
Дэдди в ответ усмехнулся и ответил, что мог бы перебежать ему дорогу, но что уже тогда у него были далеко идущие планы насчет детей.
Только в полночь мы с Марио прибыли в наш новый дом. А больше я тебе ничего рассказывать не могу, потому что это уже касается нашей супружеской жизни. Разве только вот еще что: когда мы уже были в спальне и собирались лечь в постель, Марио сказал, что еще ни разу не был с женщиной. Я ему верю. После этого он все-таки лег в постель и погасил свет. И потом, когда мы лежали совсем рядышком и обнимались, он вдруг громко сказал: «Я тебя люблю».
Представляешь. В такой момент. Слава богу, было темно. Я почувствовала, что краснею, так мне стало за него стыдно.
Перевод М. Вершининой
Эту идею принесла домой моя дочь Марианна. То ли бойскауты ее подвигли на это, то ли уроки закона божьего. Склонив голову набок, она взглянула на меня и спросила:
— Знаешь ли ты, как несчастны старые люди? Они вечно одни, у них нет никого, кто бы повез их на прогулку.
Раз моя дочь склоняет свою головку на плечо, значит, она жаждет сделать доброе дело, а это опасно. В покое она вас уже не оставит, и придется творить это доброе дело вместе с ней. Поэтому я поспешил ответить:
— Среди наших знакомых стариков нет.
— Да-а? А сестры Аэби. Старшая из них просто глубокая старуха. Да и та, что помоложе, очень стара и к тому же прикована к инвалидному креслу, она, бедняжка, совсем не может ходить.
— Сестры Аэби? Я с ними незнаком, разве что знаю их в лицо.
— Зато я с ними знакома, — ответила моя дочь.
Все, у кого есть дети, знают, что долго против них не устоишь. Я сказал Марианне:
— Ну хорошо, коль скоро ты с ними знакома, я как-нибудь приглашу их на прогулку.
Уже на следующий день Марианна пришла и объявила, что сестры Аэби обрадовались приглашению, и спросила, нельзя ли сделать это в ближайшую пятницу.
Сестры Аэби живут в маленьком односемейном домике с садиком за проржавевшей оградой. Когда я позвонил, мне тут же открыли — они, наверно, видели, как я подъехал, — и одна из сестер с собранными в пучок тонкими седыми волосами протянула мне руку, сказала, что ее зовут Хермина, и пригласила войти.
Комната была заставлена мебелью, стены увешаны фотографиями в рамках. В кресле сидела вторая сестра. Хермина сказала:
— Вон там моя сестра Софи. Она давно парализована, совсем не может ходить. Вон на той фотографии — мой муж. Скоро двадцать лет как умер. Пил. Я ему всегда говорила, пей-пей, увидишь, что с тобой станет. Но он считал себя умнее всех, а потом вдруг, бац, паралич сердца, и готов. Знаете, сколько мне лет?
Я не знал, и она сказала:
— Восемьдесят четыре. Никто не дает мне моих лет. Все сама делаю, всю домашнюю работу, это что-нибудь да значит. От нее помощи никакой. Целыми днями сидит в своем кресле. Да еще приходится чуть ли не каждый день вывозить ее на свежий воздух. Нет, помощи от нее никакой, наоборот, одна только морока. Но в конце концов, она моя сестра, хочешь не хочешь, а приходится нести свой крест, хотя временами это мне здорово надоедает. И все-таки я о ней забочусь, и она мне должна быть за это благодарна. Не правда ли, ты должна мне быть благодарна?
— Да, — ворчливо отозвалась сестра, — я должна тебе быть благодарна.
Хермина спросила, не сварить ли для меня кофе.
— Пожалуй, не стоит, — ответил я, — осенью вечера прохладные, и нам лучше выехать поскорее, пока еще светит солнце.
— Это минутное дело, — сказала Хермина и вышла.
Едва за ней закрылась дверь, Софи — будто я явился к ним в роли судьи — сказала:
— Теперь сами видите, что она за человек. И так целыми днями. Вечно ко мне придирается. «Ты мне мешаешь», — без конца повторяет она. Только это неправда. И вовсе я не обязана быть ей благодарна неизвестно за что. За ее жалкую еду я плачу достаточно. Или вы считаете, что триста в месяц слишком мало?
— Не знаю.
— Спросите как-нибудь, почему ее муж пил. Спросите-ка ее.
— А вы знаете?
— Еще бы! Он в собственном доме даже курить не смел. Из-за каких-то там штор. Побыли бы с ней хоть немного, сразу бы поняли, что она за человек: вечно суетится, никакого от нее покоя. Всегда всем недовольна. Только и знает, что твердит: ты больна, тебе надо в дом престарелых. Нет уж, я туда не пойду. Пусть возьмет и сама выгонит меня вон из дома. Но этого она не сделает. Очень уж она денежки любит. Я не больна. Три года назад я страдала почками, но все прошло, и теперь я здорова. А вот она больна. Да еще как. Сердце, знаете ли. В один прекрасный день что-то случится, это уж точно. Не подумайте, что я только этого и жду. Ничего такого у меня и в мыслях нет. Но она совсем одна. Без единого родственника. У них ведь детей не было.
— И тогда все вам достанется, ну когда…
— Само собой. Поэтому я и остаюсь здесь. Вы меня понимаете, верно?
— Как же, как же, — ответил я, — это нетрудно понять.
Хермина принесла кофе, налила его в чашечку и сказала, что она готова и, как только я допью кофе, можно отправляться.
— Я тоже поеду, — сказала Софи.
— Нет, — заявила Хермина, — вы что, разрешили ей?
— Я не против, в машине всем места хватит.
— Достань мое кресло из подвала. Его можно сложить и взять с собой в машину, — сказала Софи.
— Не собираюсь я возить тебя в твоем кресле. И не подумаю.
— Я ее повезу, — сказал я.
Вместе с Херминой мы спустились в подвал. Она сказала:
— Очень мило с вашей стороны, что вы берете ее с собой. Она этого не заслужила. Пожили бы с ней хоть немного, сразу бы поняли, что я имею в виду. Я ей все время говорю: твое место в доме престарелых. Но она не идет. Ей нравится тут. Еще бы, ведь она может позволить себе все что душе угодно. Деньги-то у нее есть.
— Когда-нибудь они достанутся вам.
— Ах, об этом я и не думаю! Ведь я старше ее. Но что правда, то правда: я здорова, а она больна.
— Она была замужем?
— Она? Что вы, никогда. Всю жизнь на уме у нее было одно веселье. Я ей не раз говорила, продолжай, продолжай в том же духе, увидишь, к чему придешь. Теперь вот она и расхлебывает. Конечно, мне ее жаль, как-никак она моя сестра. Не могу вам передать, как мне ее жаль. Каждый день молю бога, чтобы он ее наконец прибрал. Это же не жизнь, все время в кресле. Я бы этого не выдержала. Если бы она наконец умерла, это было бы для нее избавлением. И для меня тоже. Но она цепляется за жизнь.
— Все мы за нее цепляемся.
— Она работала в банке, там была столовая, где можно дешево поесть. Она про это не рассказывает, но я-то знаю, что она скопила кругленькую сумму. Если с ней что-нибудь случится, все достанется мне. Но об этом я и не думаю. Я всегда говорю, если тебе хватает на жизнь, чего же еще желать.
Мы поехали на Боденское озеро, в Эрматингене посидели в ресторане и выпили виноградного вина. Потом поехали обратно. Хермина сказала:
— Это был чудесный день. Вы ведь придете еще. Тогда мы поедем на Фирвальдштетское озеро. В Веггис.
Я очистил, что да, разумеется, так мы и сделаем.
Вечером Марианна спросила:
— Ты ездил на прогулку с сестрами Аэби?
— Да.
— Правда, они несчастные старые люди?
— Да, — ответил я, — они очень несчастные старые люди.
Перевод М. Вершининой
Одно скажу я вам: богатство — это еще не все. И это не пустые слова. По себе могу судить. Денег у меня много, даже очень много. Я могу купить все, что пожелаю. Но спросите меня, счастливей ли я других? Хотя бы вас? Прямо скажу — нет. Тоска одиночества гложет меня, пожалуй, сильнее, чем вас. Зря вы заносчиво усмехаетесь, эта надменная усмешка бедняка мне знакома: мол, хоть и богат, а слаб. По-вашему, это все слова: деньги есть, вот и говорит. Но разве пришел бы я в эту душную пивную, сел бы за стол с совершенно незнакомым человеком и стал бы исповедоваться ему после двух бутылок вина, если б хоть где-нибудь я чувствовал себя уютней? Да, да, знаю, вам кажется, что я пьян. И это правда, но мне наплевать, что вы обо мне думаете. И вообще физиономия ваша не вызывает у меня симпатии. Советовал бы вам не обольщаться; что с того, что мы пьем вместе третью бутылку… Просто нигде мне не лучше, чем здесь. И деньгами тут не поможешь. Сейчас мы разопьем еще одну бутылку, четвертую. А потом я отправлюсь домой. А может, и не домой. Может, куда-нибудь еще. Вообще-то это неважно, куда я пойду.
