В смятении он огляделся вокруг. На письменном столе поверх стопки бумаг лежало стеклянное французское пресс-папье. Дьюкейн взял его и ловко бросил ей в подол. И в тот же миг увидел, что она разразилась слезами.
— Что с вами, моя радость?
Отпихнув с дороги столик, Дьюкейн опустился возле Мэри на колени. Он тронул ее колено.
Мэри высморкалась, придерживая пресс-папье в складках юбки.
— Джон, вы сочтете, что я сошла с ума, но можете не беспокоиться. Я должна вам что-то сказать. Просто не могу уйти без этого. Я ведь по-настоящему не любила Вилли. То есть, я его очень любила и люблю, но это не то. Любовь — страшная вещь, ее ни с чем не спутаешь. Зря я заговорила об этом, у вас есть девушка и вы были всегда так добры ко мне, зачем я буду вас напрасно волновать — я собиралась ничего вам не говорить, честно, и если б вы сами не…
— Мэри, да о чем это вы?
— Я люблю вас, Джон, влюбилась, ничего не поделаешь! Сама не рада — знаю, что это выглядит неправдоподобно и вы, чего доброго, не поверите, но это факт, к сожалению. Обещаю отнестись к этому благоразумно, не докучать вам, не рассчитывать, что мы будем видеться, — впрочем, теперь у вас пропадет всякая охота видеть меня. О Боже…
Она спрятала лицо в носовой платок.
Дьюкейн встал. Он подошел к окну и постоял, глядя на замечательные герани и замечательные машины, на вечернее синее небо, где замечательные самолеты снижались на подлете к лондонскому аэропорту. Он постарался говорить нормальным голосом:
— Мэри, вы действительно идете с кем-то обедать?
— Нет. Это я так. Простите, Джон, ухожу.
— Я предлагаю вам остаться и обсудить ситуацию, — сказал Дьюкейн. — Еды в доме достаточно, а у меня и вина припасена бутылочка.
— Что тут обсуждать… От этого станет только хуже. Говорить не о чем. Просто я вас люблю. Этим все сказано.
— Этим сказана половина, — сказал Дьюкейн. — Может быть, за обедом я сообщу вам вторую половину.
— Это то самое и есть?
— Да.
— Все было правильно, ты уверен?
— Господи, еще бы!
— Так вот, мне не нравится.
— Девочкам первый раз всегда не нравится.
— Возможно, я лесбиянка.
— Глупости, Барби. Ну хоть немножко-то понравилось?
— Если только самое начало.
— Ах, Барб, ты — чудо, я тебя боготворю!
— Мне что-то упирается в спину.
— Надеюсь, ты лежишь не на моих очках.
— Паршивые очки!.. Нет, это просто ветка.
— На тебе отпечатались повсюду листики плюща. Так красиво!
— До чего же ты оказался тяжелый, Пирс!
— Я после и сам ощутил свою тяжесть. Навалился на тебя каменной глыбой, и доволен.
— Ты уверен, что у меня не будет ребенка?
— Уверен.
— Думаешь, мне это постепенно будет больше нравиться — так же, как нравится тебе?
— Больше нравиться — будет. Так же, как мне, Барби, — никогда. Я был в раю.
— Ну спасибо, хоть кто-то доволен.
— Барб, моя золотая…
— Ладно, ладно. Ты считаешь, мы плохо поступили?
— Нет. Раз мы любим. Мы ведь любим друг друга, да, Барби?
— Да. Но бывает, что это все равно нехорошо.
— Бывает. Только у меня нет такого чувства. Есть чувство, будто весь мир на нашей стороне.
— И у меня такое же.
— Ты не жалеешь, не возненавидишь меня после этого?
— Нет. Это должно было со мной случиться, и я рада, что случилось вот так.
— Я столько мучился от любви к тебе…
— Я не могла бы это сделать ни с кем другим. Потому что мы знакомы так близко, ты мне прямо как брат.
— Барби!
— Ну, ты понял, что я хочу сказать. Пирс, миленький, я теперь смотрю на твое тело совсем другими глазами, оно такое чудесное!
— А для меня вообще загадка, что девушки находят в нас хорошего. Мужчины по сравнению с вами сработаны так грубо, непристойно, топорно!.. Ты, между прочим, не озябла?
— Нет, ничуть. Какая жаркая ночь! Луна какая огромная…
— Она так близко, — кажется, рукой достанешь.
— Слышишь сову? Прелесть, правда? Пирс…
— Что?
— Мы, по-твоему, когда-нибудь будем спать с кем-то еще?
— Нет, а вообще, Барб, понимаешь, мы совсем молодые, так что…
— Ты уже думаешь о других, ничего себе!
— Ой, Барби, только не отодвигайся, прошу тебя, не отнимай руку! Я люблю тебя, девочка, ты же знаешь, что я тебя люблю!
— Возможно. Вел ты себя по отношению ко мне достаточно противно.
— Больше не буду, обещаю. Ты тоже вела себя противно.
— Я знаю. Давай, Пирс, будем действительно любить друг друга. В хорошем смысле.
— Давай. Это будет нетрудно.
— Это будет как раз нелегко. Можно бы, пожалуй, пожениться, когда ты сдашь последние экзамены.
— Ну, чересчур торопиться не стоит… Не убирай руку, пожалуйста…
— Когда мы сможем это повторить? Завтра?
— Завтра не получится. Мне надо ехать к Джеффри Пембер-Смиту.
— А отложить нельзя?
— Да нет. Тут, видишь, случай, когда яхта будет…
— Но как же я? Ты, вроде бы, меня любишь?
— Конечно люблю, Барби! Но яхта — это тоже важно…
— Ну и ну! Я буквально остолбенела!
— Я тоже.
— Насколько же Мэри себе на уме! И главное — после всей этой истории с Вилли…
— Кейт, детка, насчет Вилли ты определенно поспешила с выводами. У Мэри никогда не было особой уверенности.
— Может быть. Но о том, чтобы заграбастать себе Джона, уж точно и речи не было.
— А вдруг это Джон ее заграбастал?
— Э нет, Октавиан, это ее рук дело. Должно быть, это пришло ей в голову, когда у нее не выгорело с Вилли. Решила заполучить хоть кого-нибудь. Будем надеяться, они об этом не пожалеют.
— Наверняка не пожалеют.
— Уж очень ты сегодня добренький, Октавиан!
— Что ж, согласись, мы должны его простить.
— Конечно, мы его прощаем! Просто это немного внезапно.
— Да, какой-то брачный сезон наступил, прямо скажем.
— То Ричард с Полой, то вот теперь — новый гром среди ясного неба!
— Джон, безусловно, своеобразен в качестве миротворца.
— Ты полагаешь, это он постарался насчет Полы с Ричардом? Сомневаюсь. Я, признаться, такого мужа, как Ричард, не пожелала бы себе ни за что на свете!
— А Пола, сколько можно судить, довольна. Думаю, они будут счастливы. Они прошли через самое худшее, и они отчаянно влюблены.
— Твоя вселенская благость, Октавиан, начинает давить мне на психику.
— Прости, родная. Потушить свет?
— Да, теперь луна видна во всей красе — какая большущая!
— Точь-в-точь гигантский абрикос.
— Сову слышишь?
— Да. Прелесть, правда?
— Ты не знаешь, где Барби? Она не попадалась мне на глаза после обеда.
— Спать легла, должно быть.
— Пирс как будто слегка угомонился, слава богу. Завтра едет погостить к этим Пембер-Смитам.
— Да. Барб, надо думать, это примет с облегчением. А близнецы долго еще пробудут?
— По крайней мере неделю. Пола в Челси затеяла ремонт.
— Выводит чуждый дух, полагаю.
— Производит дезинфекцию. В чем, кстати, вероятно, есть реальная надобность. Как, между прочим, фамилия того человека — ну помнишь, который покончил с собой у вас на работе?
— Радичи.
— Ты, кажется, говорил, что с ним, как считает Джон, был неким образом связан Ричард?
— Выяснилось, что за этим ничего нет, — во всяком случае, ничего существенного. Оба, если не ошибаюсь, водили знакомство с одной и той же девицей.
— А почему Джон подал в отставку — не от сознания, что провалил расследование?
— Нет, не думаю. Его доклад был немного схематичен, так ведь и в деле не обнаружилось ничего нового.
— Тогда почему же?
— Хочет вернуться к своей научной работе, заняться опять преподаванием, возможно. Он уж который год поговаривал об отставке.
— Видимо, захотел перевернуть страницу, начать новую жизнь и прочее.
— Надеюсь, приезжать сюда будет по-прежнему — то есть будут, я хочу сказать.
— Будем считать, что и я тоже надеюсь. Октавиан, я должна найти новую экономку. Нам это по карману?
— Да, мой ангел. Но постарайся не обидеть при этом Кейси.
— Катись эта Кейси… Ладно, я постараюсь. Допустим, догадается она, если указать в объявлении, что требуется старшая горничная? Ах, Октавиан, какая тоска, весь наш дом распадается, все куда-то уезжают…
— Солнышко, ты скоро заведешь себе новых.
— Кого это — новых?
— Людишек, я имею в виду.
— Как не стыдно говорить мне гадости?
— Только не останавливайся, любовь моя…
— Бессовестный ты старый сластолюбец! Я все-таки никак не успокоюсь насчет Джона и Мэри… Не может он, на твой взгляд, быть из тех гомосексуалистов, которые женятся, чтобы доказать себе, что они нормальны?
— По-твоему, если он сумел худо-бедно устоять против тебя, стало быть, — непременно гомосексуалист?
