— Когда вы хотите ехать?
Трэш пожала плечами.
— При первой же оказии. От тебя требуется лишь сказать «да», потому что без твоего согласия она никуда не хочет ехать. Робин, как только ты скажешь «да», мы начнем подбирать путеводители и проспекты. Милый, ты можешь спасти ее мозги, и для этого надо лишь отпустить нас.
У него прояснилось лицо.
— И это всё? Тебе надо лишь мое «да»?
Трэш кивнула.
— Да езжайте куда хотите, — забыв о вежливости, крикнул он. — Ради бога! На все четыре стороны!
Вне себя от радости, Трэш вскочила с криком:
— Ура! Ура! Ура!
А потом с ее губ слетел короткий, но выразительный стишок:
Что я хочу,
То я беру,
И нет причин
Терпеть насест,
Коль есть охота к перемене мест!
Было ясно, что она уже мысленно в пути.
— Дареная лошадка, вот ты кто, — сказал Сатиклифф и уже собрался было вновь заняться сексом, но Трэш надо было немедленно бежать, чтобы сообщить о его согласии Пиа. Она исчезла в мановение ока, забыв у него сережки.
Сатклифф примерил их и, обнаружив, что они ему к лицу, аккуратно отложил в сторону. В один прекрасный день он отправится в них в консульство. Это непременно, подумал он, произведет впечатление. Зазвонил телефон, и, когда он взял трубку, ему сообщили, что линия восстановлена. У него сжалось сердце, потому что больше не было причин не звонить Обри, то есть Блэнфорду-Блошфорду,[213] который распоряжался его жизнью. В конце концов он взял в руки телефонную книжку, в которой Констанс написала номер телефона клиники. Взволнованным фальцетом он спросил миссис Бензедрин Пападопулос, однако Обри, естественно, узнал его голос.
— Говорите, — отозвался он, и Сатклифф громко застонал. — Почему вы стонете, как Хитклиф в родах, — спросил ментор, — когда вы всего лишь Сатклифф в нефаворах? Чем вы там занимались, приятель, когда меня тут крутили-вертели?
— Я болел, — произнес Сатклифф с драматическим надрывом. — А теперь я звоню и сообщаю о том, что меня изнасиловала Трэш — я получил колоссальное удовольствие, но против воли. Чистой воды насилие!
— Это невозможно; вы ведь моя фантазия.
— Значит, у нас нет будущего?
— У вас есть контекст, но нет ни будущего, ни прошлого.
Он засмеялся.
Скажи, как трахают придумка?
Кого не возбудит такая шутка?
Сатклифф тоже сымпровизировал в ответ:
Молотит боль тебя, как цеп зерно,
Но с болью опиаты заодно.
Тем временем он не переставал внимательно прислушиваться к изменениям в голосе Блэнфорда. Ему ли было не знать, как часто тот маскировал свои чувства, связанные со стрессами, под нарочитым своенравным легкомыслием — он уползал в свое отчаяние, как краб под камень, и вытащить его оттуда не умел никто. Самое главное, в нем не было страсти, словно отключили подачу энергии, о чем свидетельствовало постоянное физическое бессилие, от которого он очень страдал. Сатклифф крякнул, и Блэнфорд, следивший за его мыслями, сказал:
— Все, что вы говорите, правда.
— Я ничего не говорю, — отозвался Сатклифф. — Зато много чего думаю. Это как если бы мы были двумя версиями одной и той же личности, но только в разных временных пластах. Реальность ужасно утомляет.
— Точно, — подтвердил Обри Б. — Мы как бы половинки друг друга — вас создала хорошая книга.
Б. Какая книга? Ваша или моя?
С. Моя. Думаю, у нее лучше заглавие.
Блэнфорд вздохнул.
— Моя еще не закончена, но у меня куча заметок, которые помогут мне ее довести. А когда вы закончили свою?
— Когда узнал, что вы прилетаете.
— Как она называется?
— «Князь тьмы».
— Хм.
Сатклифф не мог удержаться и не процитировать Шекспира: «Князь тьмы по сути — джентльмен».
— Вы должны наконец объявиться, — произнес Блэнфорд изменившимся резким тоном, и его раб, распознав мрачную ноту, согласился с поразительной покорностью.
— Я знал, что рано или поздно нам придется встретиться и обменяться вариантами — это в порядке вещей. Не исключено, что мы поможем друг другу решить кое-какие проблемы — у вас, например, есть непростые проблемы. Как насчет этих любовников?
— Поскольку вы так любите Шекспира, то должны знать, — с раздражением произнес Блэнфорд, — что путешествия обычно заканчиваются расставаниями.
— Ах, жалость какая! — сыронизировал Сатклифф. — И как вам это видится? Мой вариант соответствует реальности. Она будет расстроена его уходом, но не уничтожена. В моей версии он предлагает ей ехать с ним, но она отказывается.
— Ну, надо же! — с удивлением и удовольствием воскликнул Блэнфорд. — Как вы узнали?
— Вам же известно, что я знаю!
Блэнфорд помолчал, а потом произнес:
— Вы должны приехать, и чем раньше, тем лучше. Приезжайте в четыре, к чаю, и не забудьте захватить с собой ваш вариант, если он закончен. Это поможет, а то у меня каша в голове. Вчера она провела со мной всю вторую половину дня, и я читал ей кое-какие сцены из книги, но потом нечаянно задремал, и, боюсь, она, не спросясь, проглядела всю книгу, пока я предавался сну. Теперь я мучаюсь, потому что она ничего не должна была знать, пока он не вернется обратно в Египет.
— Подсознательный саботаж?
— Естественно. Я ревную.
— Тогда вы не художник.
— Давайте оставим этот вопрос открытым. Жду вас сегодня в четыре часа. Я сразу же узнаю вас и, сняв свой пробковый шлем, крикну: «А вы, как я понимаю, доктор Либфраумилх!»
Он положил трубку и долго размышлял, неожиданно ощутив вселенскую усталость. Почему бы ему не утопить проклятую рукопись в озере? Его испугало то, что случилось накануне, не давало покоя, как ноющая зубная боль. Пришла Констанс на часок, но, к сожалению, когда он обычно спал. Он прочитал ей кусок из своей книги, но не смог справиться со сном. Теперь он вновь открыл это место и перечитал его, вспоминая то, что произошло. Итак:
«В замызганной коричневой аббе[214] Аккад выглядел на редкость слабым и почти невесомым, когда, сидя на песке, говорил:
— С космической точки зрения, иметь мнение или предпочтение значит быть больным; ибо, имея их, человек преграждает дорогу неотвратимой силе, которая, подобно реке, несет нас в океан абсолютного незнания. Реальность все равно что брошенный аркан, который останавливает человека мгновенной смертью. Мудрее — взаимодействовать с неизбежностью, учиться извлекать выгоду из несчастливого положения вещей, осмысляя смерть и приспосабливаясь к ней! А мы не можем, мы позволяем нашему «эго» гадить в собственном гнезде. Поэтому нас преследуют опасности, стрессы — плоды бессонницы, целый народ молит о сне. Как исправить это положение, если не посредством искусства, не с помощью тех даров, которые предоставляет нам наш язык, освобожденный чувствами, не посредством поэзии, которой предназначено проникать в самую суть вещей?»
— Посредством искусства? — с неприязнью воскликнула она. — Чепуха!
— Искусства! — твердо отозвался Обри Блэнфорд.
— Нет!
Констанс почувствовала себя усталой, сверх меры измученной умышленно лживым рассуждением и, опершись на подоконник, стала смотреть, изредка вздыхая, на спокойную гладь озера. Неожиданно он прервал молчание, словно пытаясь опровергнуть ее мысли:
— Понимаете? Он не шутит, братство решительно идет на смерть, совершая добровольное самоубийство, — можно назвать это и так, хотя на самом деле удар наносится неожиданно кем-то или чем-то, орудием их общей судьбы, так сказать. О боже, неужели вы не понимаете?
Он увидел откровенную неприязнь на ее лице.
— Что ж, это один из способов попрощаться, — холодно произнесла Констанс.
В самом деле, Аффад, наверное, потому и расщедрился на то, что было между ними, что расцвело пышным цветом, как тропические джунгли, — знал с самого начала о бесперспективности их отношений, ведь рано или поздно они должны были подойти к глухой стене его добровольного исчезновения — с помощью незнакомой руки, выбранной неизвестным комитетом на тайном собрании где-то в египетской пустыне. И ее воспитание, и ее профессия, и весь ее жизненный опыт восставали против этого трусливого самоубийства, отречения от жизни. А они тут беседуют о целебных свойствах искусства, словно оно своего рода витамин.
— Искусство! — с отвращением проговорила она.
Констанс была ошеломлена мужским малодушием! Ей тут же вспомнились все известные ей особенности аутизма и кататонии, порожденные нарциссизмом, разрушенным реальностью. С сочувствием и ненавистью Констанс вспомнила застенчивый неуверенный взгляд зеленых, как морская вода, глаз своего возлюбленного. Итак, он был слабаком, а не настоящим мужчиной. И игра в темный гностицизм была не для него, она лишила его душевного покоя. Констанс мысленно произнесла: «Когда разум сам себя не любит, не вылизывает, как кот, своего иллюзорного тела, то теряет способность заботиться о себе и восстанавливать себя через самоуважение. Тогда и плотская оболочка высыхает, и человек превращается в скелет, в машину».
