Ознакомительная версия.
– Я просто иногда покупал здесь книги.
– И все?
– Почти.
«Почти» – словечко такое же скользкое, как тела улиток, копошащихся на клумбе. За этим «почти» может скрываться все, что угодно, но думать об этом так же бессмысленно, как и ревновать юнца к умершей Линн,
– А привилегия оставаться здесь после закрытия – с чего это вдруг?
– Видите ли… Мой дед… До войны он владел этим магазином. То есть… тогда это был не магазин. Не букинистический магазин. «Лавка колониальных товаров», так это называлось. Знаете, из тех лавок, которые любят дети и их юные няни, мечтающие об индийском радже.
– Ну и что?
– А потом здесь появились другие люди. После войны. Я сам узнал о магазине несколько лет назад.
– Ясно. – Я прячу лопату за спину. – И вы рассказали эту душещипательную историю бывшим хозяевам?
– Да. Можно сказать и так. И они иногда разрешали мне…
Слушать о том, что именно разрешала Линн этому сосунку, я не намерен. Иначе я рискую получить жизнеописание подвигов сосункового деда, соратника де Голля и личного друга генерала Монтгомери, не иначе.
– Хозяин теперь я.
– Значит, букинистического здесь больше не будет?
– Скорее всего.
– А книги? Куда вы их денете?
– Еще не знаю.
Самураишка из «Ламартин Опера» криво улыбается: уж он-то наверняка бы знал, что делать с книгами. Неизвестно, чем он занимался там, на втором этаже, быть может, так же касался корешков, как и сейчас, и здесь – на первом. Линн, вот кто бы оценил этот (почти бессознательный) жест по достоинству. Я – не Линн, оценить красоту жеста или его бесстыдство я не в состоянии; по мне так от него за версту прет бестолковой возней на заднем ряду в кинотеатре, расстегнутыми пуговицами на джинсах и блузке, волосами, забившимися в рот. Самураишка не просто касается корешков книг, он их лапает, так, по крайней мере, это выглядит со стороны.
Я несправедлив.
Я несправедлив хотя бы потому, что самим книгам это нравится, они так и льнут к пальцам сосунка, я отчетливо это вижу.
– Вы не любите книги, правда?
– Почему?
– Откуда же мне знать – почему? – Гостиничный наглец с трудом отлипает от полок. – Не любить книги – большая ошибка.
– Неужели?
– Человеческая судьба – не что иное, как последовательность прочитанных книг…
– Букинистического здесь больше не будет. В любом случае. – Не хватало еще мне философствований с заднего ряда кинотеатра.
Жаль.
Ничего похожего на жалость, в голосе гостиничного портье звучит скрытая угроза, ее природа совершенно не ясна мне. Он засовывает руку в задний карман джинсов; lieutenant, приятель Линн, вытащил бы пистолет; испанец, приятель Линн, вытащил бы горсть каштанов; что вытащил бы Эрве Нанту – неизвестно, парень же вытаскивает мятую сигарету. И щелкает зажигалкой.
– Что будет с книгами? – спрашивает он через минуту.
– Хотите их забрать?
– А можно? Не все, всего лишь несколько…
– Не терпится заглянуть в конец? – немудреная мысль о последовательности прочитанных книг крепко засела у меня в голове, вот черт.
– Да нет. Я уже знаю, каким будет конец.
И снова мне чудится скрытая угроза в его голосе, облепленном табачными крошками. Сигарета, которую курит портье, – без фильтра, я только теперь понял: он все время отплевывается, совершенно машинально. Я и сам точно так же отплевывался каких-нибудь двадцать минут назад. Мысль об этом тотчас же возвращает меня во внутренний дворик, к пинии, квадрату света на мягкой хвое и силуэту в окне.
– Вам лучше уйти, молодой человек.
– Я понимаю. Я могу взять книги?
– Не сегодня. Приходите в другой раз.
– Хорошо.
Вряд ли «другой раз» наступит, вряд ли доморощенный самурай когда-нибудь еще придет сюда: и он, и я это понимаем. Скорее всего, портье из «Ламартин Опера» будет лапать своих подружек в твердых переплетах в другом месте. Атабак, который он курит, понравился бы Тьери Франсуа.
Наверняка.
Разговаривать больше не о чем. Волоча за собой лопату, я – вслед за ушедшим парнем – отправляюсь к двери и закрываю ее на ключ. Лопата – вот что поможет мне избавиться от улиток.
Если, конечно, я захочу от них избавиться.
PARIS LOUNGE: ROUND ABOUT MIDNIGHT64
– … Препаскуднейшее это было дело, малыш, вот что я тебе скажу. Препаскуднейший это был тип – Тьери Франсуа.
– Да, мсье Дютронк. Дело было отвратительное. Я поднимал архивы.
– Семь жертв, убитых самым гнусным, самым извращенным способом. И это только то, что нам удалось доказать. Уж на что я, тертый калач, всю жизнь в полиции проработал, а подобного дела и не упомню. И теперь вспоминать не хочу. Не так уж много мне осталось на этом свете. Лучше уж думать о чем-нибудь хорошем. Прав я, Дидье, а?
– Да, мсье Дютронк. Я поднимал архивы. Здорово вы распутали это дело.
– И стал комиссаром. Лучше уж никогда не становиться комиссаром, лишь бы поменьше было таких дел. На жертвы лучше было и не смотреть, так он их кромсал. Что твой сатана души грешников в аду. Франсис Тренэ, парень, который работал со мной на этом деле, – тот так вообще уволился из полиции – еще до того, как повесили этого стервеца Тьери. Нервы не выдержали. А Франсис был головастый парень. Интеллектуал, как принято было тогда называть таких головастых.
– И сейчас так называют.
– Вот видишь – времена, как и люди, не меняются. Если бы не Франсис – увидели бы мы не Тьери Франсуа, а от мертвого осла уши. Я всегда ему говорил – наша работа для тех, кто, разгребая дерьмо, не надевает на нос прищепку. А к запаху дерьма еще надо привыкнуть, нормальный человек и связываться с этим не станет. Прав я, Дидье, а?
– Еще как правы, мсье Дютронк… И что же он совершил такого выдающегося? Этот ваш Франсис Тренэ?
– Прочел чуть больше книжек, чем мы с тобой, малыш. Представь себе книжного червя с вечно расстегнутой кобурой на брюхе – это и будет Франсис.
– Он всегда готов был пустить пушку в дело?
– Э-э, не скажи. В том-то весь и фокус, что кобура у него была пустой. Оружия Франсис не любил. И вдело чаще пускал мозги. И это совсем неплохо у него получалось. Хоть он и казался мне странным типом, еще каким странным, но убийцу-то он вычислил. Тут уж не прибавить, не убавить.
– Так это ему первому пришла в голову мысль о тетраграмме?
– Ну уж не мне – точно. Я до сих пор это слово выговорить не могу. И то, что оно означает. Непроизносимое имя Бога – так говорил Франсис. И мне так будет сподручнее.
– Речь ведь шла о четырех буквах – YHVH. Йод-Хе-Вау-Хе.
– Лучше бы ты не произносил их вслух, малыш. Как и положено. У меня до сих пор от этих букв мороз по коже.
– Я понимаю, мсье Дютронк. Просто бы хотелось кое-что прояснить для себя.
– Тут я тебе не помощник, Дидье. Не силен я во всей этой кабалистике. Тебе бы с Франсисом об этом поговорить.
– Этого хотелось бы тоже…
– Вот только боюсь, что ничего не получится.
– Почему? Вы-то наверняка знаете, как с ним связаться.
– Раньше – знал. Когда мы загоняли в угол эту падаль, Тьери Франсуа.
– Значит, вы не виделись с ним после того, как он ушел из полиции?
– Виделись один раз. Вдень, когда Тьери повесили. Пропустили по пивку по этому поводу. Хотя вернее будет сказать, что пиво пил я, а он ограничился кофе без сахара. Тогда-то он мне и сообщил, что хочет уехать из страны.
– Куда?
– Вроде как куда-то на Восток, ловить змей.
– Змей? Почему змей?
– Уж лучше ловить змей, чем маньяков, сказал мне Франсис, нервишки у него были ни к черту, это точно. И ведь уехал, Дидье. Вот так-то.
– На Восток? А куда именно на Восток?
– Меня он в это не посвящал. Только думаю, что он и сам не знал тогда, куда отправится.
– И вы больше ничего о нем не слыхали?
– Ничего.
– И он ни разу не давал о себе знать?
– Боюсь, что нет, малыш. Правда, однажды я видел его по ящику, хе-хе… Хотя вернее будет сказать, что и не его вовсе, а какого-то актера в американском фильме. Но уж больно на Франсиса похожего. Потом всю ночь не мог заснуть – не очень-то я люблю вспоминать о Франсисе. Хотя парень он был замечательный.
– И странный?
– Одно другому не мешает.
– Почему тогда не любите вспоминать?
– Вспомнишь о Франсисе – вспомнишь и о Тьери, и о семи невинных, которых он разделал, как мясник. Три мужчины и четыре женщины, не знавшие ни Тьери, ни друг друга. И у двоих из них фамилии начинались на «а», у одного – на «о», а у четверых – сам знаешь на что.
– YHVH. Йод-Хе-Вау-Хе.
– Лучше бы тебе не трепать эти буквы. Вдруг произнесешь их правильно.
– И что тогда?
– Вселенная рассыплется в пыль. Ты же читал материалы дела.
– Этого там не было.
– Разве?
– Было довольно развернутое заключение специалистов-религиоведов, где объяснялась вся эта казуистика с буквами. Йод – отец, первое Хе – мать, Bay – сын, второе Хе – дочь. А само имя – не что иное, как формула сотворения мира. А в европейских языках звучит это как Яхве. Или Иегова, если добавить гласные из слова Адонай, что значит господин. Как добавляли средневековые толкователи Торы.
Ознакомительная версия.
