— Жив? — крикнула она вниз.
— Да, — ответил Артем. По лицу текла кровь и мешала смотреть.
— Скорей, Артем, — задыхаясь, проговорила Вера. — Камень очень гладкий…
— Сейчас, сейчас, — забормотал Артем. Руки его шарили по стене и не находили ни одной зацепки. Он раскачивался на весу.
— Не могу… Все, Артем… Не могу, дорогой, руки не держат, — выдохнула Вера, а сама из последних сил все еще пыталась удержать Артема.
— Вера, милая… — Артем поднял к ней измученное лицо. И на этом окровавленном лице огромными были глаза. — Не за что ухватиться… Голая стена… Вера, родная… Еще немного…
Артем снова прижался к стене. Он обнимал скалу, гладил ее руками, надеясь найти хоть крохотный выступ. Но под ладонями была только шершавая, покрытая мхом поверхность. На одном таком зеленом пятнышке из мха трепетала бабочка со сложенными крыльями, неизвестно как попавшая на такую высоту. И странно: вид этой дрожащей бабочки, прилипшей к стене, отвлек и успокоил Артема. И примирил его со смертью. Внезапно все тело наполнилось огромной усталостью. Появилось постыдное желание освободиться от нее. И стало тепло от мысли, что сейчас все кончится, — нужно только дотянуться до кармана брюк и вынуть нож… А бабочка? Заметит это насекомое, что рядом погиб человек? Наверное, нет. Он для нее слишком огромен, чтобы быть заметным. Артем поднял вверх лицо.
— Вера… Ах, как глупо… Прощай…
Артем вытащил нож, обрезал веревку.
И все. И тогда Вера пронзительно закричала и прикусила себе руку, чтобы не закричать еще громче. Она лежала на выступе и расширившимися глазами смотрела вниз, в холодную бездну, куда исчез Артем.
Там громыхал камнепад.
А потом стало необыкновенно тихо, и в этой тишине, в этой смертной тишине сверху донеслись тихие, металлические постукивания.
Солдаты-альпинисты продолжали штурмовать вершину.
Трудно предположить, о чем может думать человек в такие минуты. Скорее всего ни о чем. И даже горе, ощущение невозвратимой утраты человеческой жизни не может вывести его из состояния глухого шока. Горе приходит потом, когда отступает холод смерти.
Медленно двигались раненые солдаты. В изорванных грязных гимнастерках, в бинтах, пропитанных кровью.
Шаркали по каменистой дороге пыльные сапоги, позвякивали каски, автоматы, винтовки. Тех, кто не мог идти, несли на носилках, плащ-палатках. И беженцы с молчаливым состраданием смотрели на бойцов.
В укрытии немцев было по-прежнему спокойно. Пулеметчики наблюдали за тропой. У рации сидел солдат, ждал сигналов. Потом поправил наушники, закурил.
Офицер разложил на земле карту, вел по ней пальцем в кожаной перчатке и что-то быстро говорил на своем отрывистом языке. Унтер-офицер и трое солдат сидели вокруг на корточках, внимательно слушали. Офицер изредка поднимал на них глаза, что-то спрашивал.
— Яволь… Яволь… — унтер-офицер кивал головой.
Солдаты встали, стали быстро готовиться. Мотки веревок, ледорубы. Легкие автоматы.
А офицер показывал на вершину и продолжал что-то быстро говорить.
Теперь они двигались двумя парами. Семен Иваныч с Барановым и Вера со Спичкиным. Первым поднимался Семен Иваныч. Передвигая огромное, тучное тело, он шепотом ругался, пыхтел, оглядывался на Спичкина.
— Не дрейфь, Спичкин, — подбадривал он его. — Я, брат, в твои годы…
Спичкин молчал. У него онемели руки, пальцы плохо слушались.
— Быстрее! — торопил Баранов.
Он вдруг начал бояться, что они опоздают. Все жертвы, все труды нечеловеческие и его сделали нервным, торопливым. После смерти Артема он стал командиром группы.
— Не торопи, — обрывал его Семен Иваныч. — Один раз уже поторопились…
Спичкин карабкался из последних сил. Он все время оглядывался на Баранова. У того было такое выражение лица, что у Спичкина просто не поворачивался язык, чтобы попросить хоть минуту отдыха.
Пронзительные солнечные лучи топили, поедали остатки тумана, укрывавшего скалы и альпинистов, отчаянно карабкавшихся по ним.
— Время, Семен? — хрипло спрашивал Баранов.
— Часы разбил, будь они неладны! — ругнулся сверху Семен Иваныч.
После пережитого потрясения лицо Веры словно помертвело. Она механически передвигалась, выполняя команды, а глаза были пустыми и равнодушными. Казалось, ей теперь все равно, дойдут они до вершины или нет.
Вот она поднялась на маленький уступчик, на котором, прижавшись друг к другу, стояли Баранов и Семен Иваныч.
— Держитесь за меня, — сказал Баранов. — Глаза не болят?
— Нет, спасибо…
Спичкин пристукивал от холода зубами.
— Зачем я пошла с ним в связке? — вдруг сказала Вера. — Вы бы удержали его…
— Не удержал бы, — жестко ответил Баранов. — Он поступил правильно.
— Что значит правильно? — Вера в упор посмотрела на Баранова.
— То и значит, — под обветренными скулами на лице Баранова заходили желваки. — По-другому он не имел права…
Спичкин смотрел на Баранова, жалобно улыбнулся:
— Руки отмерзли… Не чувствую…
— Шарфом обмотай… Держи…
Баранов смотрел, как Спичкин разорвал шарф, обматывал онемевшие руки. Глаза его странно блестели.
— Везучий ты парень, Спичкин, — сказал Баранов. — Мне так никогда не везло.
А наверху работал Семен Иваныч.
— Х-эк, х-эк! — покряхтывал он и приговаривал: — Старый пень, седой дурень!
Он задирал голову, смотрел вверх. Оставалось совсем немного. Последние усилия — и они будут наверху, у заветной цели, за которую отданы жизни товарищей.
— Водки бы глоток, — бормотал Баранов. — Спичкин, водки много пьешь?
— Н-не очень…
Баранов смотрел, как поднимается Вера, и вдруг прищурился, сказал:
— Красивая вы женщина, Верочка! И как это я вас в госпитале проглядел!
Туман уже окончательно рассеялся, и стал виден весь бастион и карабкающиеся альпинисты.
— Последний крюк, голуби! — закричал сверху Семен Иваныч. — Спичкин, дуй первым, будешь рюкзаки вытягивать.
Над ними теперь висела белая шапка горы. Отсюда она выглядела мрачно, вся в разорванных глыбах ноздреватого льда. Оттуда тянуло холодом и мраком.
Но прямо на вершину не взойдешь, слишком круто. Нужно обойти ее по легким скальным терраскам и пологим снежником выйти на вершину с тыла.
Передвигаться стало проще. Люди шли, как по балкону, только неровному — с подъемами, спусками, то узкому, то широкому, покрытому нетронутым снегом.
Семен Иваныч вышел на всю длину веревки, которой он был связан с Барановым, и огибал сильно выдавшееся ребро стены.
Страшный шепот-команда остановил его. Он повернул голову и рядом с собой увидел немца с автоматом в руках. Немец улыбался и манил его пальцем.
— Тихо, рус, тихо!
Их было трое, фашистских егерей. За передним немцем на небольшом выступе-площадке стояли еще двое.
Семен Иваныч замер в замешательстве, но немец поднял автомат и приказал шепотом:
— Геен зи, геен… Тихо…
Сейчас из-за поворота скалы должен показаться Баранов. Вот они что задумали! До немцев три-четыре шага, там они заткнут старику рот, и тогда все пропало. Семен Иваныч медленно шел навстречу егерю, шел, как загипнотизированный. Он ничего не мог придумать.
Решение пришло внезапно. Когда до переднего немца осталось пол шага и тот посторонился было, чтобы пропустить русского на площадку, где стояли еще двое, Семен Иваныч вдруг подался вбок, схватил немца по-медвежьи в охапку, словно обнял, и заорал истошным голосом:
— Фрицы! Стреляй!
Немец хрипел в его руках, а он загораживался им от остальных, так что нельзя было выстрелить, и орал:
— Стреляй, Вадим! Стреляй в меня!
Секундного замешательства немцев хватило как раз настолько, чтобы Баранов, показавшийся из-за поворота, дал длинную очередь. Один из егерей ткнулся лицом в снег.
Пуля ранила и Семена Иваныча — он загораживал немцев от Баранова. Но старик не выпустил егеря и еще раз прохрипел, продолжая стоять:
— Стреляй!..
Тогда второй немец в упор из автомата выстрелил в спину своему товарищу, которым прикрывался старик.
Семен Иваныч обмяк, немец мешком выполз из его рук, а высокий сутулый старик, уже прошитый пулями, шатаясь, шагнул навстречу новой очереди.
Второй немец присел и, прикрываясь телом Семена Иваныча, выстрелил в Баранова.
Вадим упал на колени.
Спичкин шел следом за Барановым. Услышав стрельбу и крик Семена Иваныча, он не сразу понял, что произошло. Понял только, что за поворот скалы выходить нельзя. Он взглянул на побледневшую Веру, скинул рюкзак, вскарабкался по каменным ступеням на верхний выступ и осторожно выглянул оттуда. Он успел увидеть, как упал Баранов, успел увидеть стрелявшего. Не целясь, Спичкин дал длинную очередь. Немец охнул, выпустил из рук автомат. Некоторое время он стоял на коленях, силясь подняться, покачивался, и на лице — испуганная, растерянная гримаса.
