Джонатан Коу - Круг замкнулся

Посещение стриптиз-клуба заставило его осознать: он почти дошел до ручки. Теперь он с трудом вставал по утрам и, по его прикидкам, набрал килограммов семь веса. Он перестал бриться, убедившись таким образом, что с бородой он выглядит еще хуже, чем без нее. У него развилась зависимость от сетевой порнографии, и он начал ублажать себя, прибегая к затейливым аутоэротическим техникам, для которых требовались пластмассовые плечики, мороженое «Бен и Джерри», кожаный брючный ремень и шпатель. Он заметил, что студентки, посещавшие кафе на Шеллингштрассе, по одиночке или с подружками, уже знают его и никогда не садятся за соседний столик, если другие столы не заняты. И хорошо, если за неделю ему удавалось сочинить больше шести стихотворных строчек.

Он был поражен тем, как ему не хватает Эмили. Вот уж чего он никак не ожидал. Фантазии о романтическом времяпрепровождении со студентками, загорающими топлес в Английском саду, все чаще уступали место картинам домашнего вечернего отдыха: они с Эмили сидят рядком на диване и смотрят телевизор. Выходило, что теперь он истово желал того, от чего более всего хотел сбежать. Эта мысль во всей полноте обрушилась на него однажды под утро, когда еще не рассвело, — он лежал в кровати, не в силах заснуть, ворочаясь под простынями, не стиранными месяц, и вдруг его прорвало: посреди ночи он взвыл от тоски, рыдая так, как это бывает только в детстве. Он плакал и не мог остановиться, плакал, пока не рассвело и пока грудь не заболела от судорожных всхлипов.

Утром Бенжамен съехал с квартиры и снял номер в отеле на сутки, раздумывая, как быть дальше. На следующий день, завтракая, он прочел английские газеты — которых давным-давно в руки не брал — и узнал, что не только Америка и Британия оккупировали Ирак без санкции ООН, но и Багдад уже готов сдаться союзным войскам. Равнодушие, с которым он воспринял эти новости, встревожило его. Ему хотелось что-нибудь почувствовать. И он понял, что достиг поворотной точки: настала пора либо воссоединяться с остальным человечеством, либо окончательно замкнуться в изоляции. В связи с чем всплыл вопрос, от которого до сих пор Бенжамен тщательно уклонялся: почему за три с лишним месяца безрадостных скитаний он не поехал туда, куда его так тянуло, — в аббатство Св. Вандрия? Ответ лежал на поверхности, но, чтобы принять его, требовалось изрядное мужество. Для Бенжамена поездка в аббатство превратится в мучение, потому что все там будет напоминать об Эмили: как они приезжали туда вдвоем, как после обеда гуляли вдоль реки, а вечером слушали всенощную. Там от всего будет пахнуть ее отсутствием.

Но именно туда лежал его путь.

Поезд остановился в Ивто перед самым наступлением темноты. Бенжамен легко нашел такси и сидел, крепко прижимая к себе чемодан, пока его везли по долине, по местам, которые он должен был помнить, но в этот мглистый апрельский вечер пейзаж казался призрачным и незнакомым.

Таксист высадил его у монастырских ворот. На деревенских улочках не было ни души, и, хотя дверь гостиницы для приезжих была открыта, Бенжамен не удивился, когда за стойкой дежурного никого не оказалось. О своем прибытии он сообщил по телефону и теперь засомневался, передали ли его сообщение кому надо. Нетерпеливо подождав несколько минут, он двинул в глубь территории к монастырской сувенирной лавке, где чего только не было. Лавка как раз закрывалась, и Бенжамен обратился к брату за прилавком с просьбой о помощи. По-французски Бенжамен говорил со скрипом, и сперва монах не мог взять в толк, чего от него хотят, но, разобравшись, любезно направил гостя к широким металлическим воротам в стене монастыря, выкрашенным в светло-зеленый цвет, а сам нажал кнопку под прилавком, и чудесным образом ворота плавно разомкнулись. А когда Бенжамен вошел в них, ворота столь же автоматически сомкнулись, внушительно лязгнув напоследок. В этом звуке послышалось нечто зловещее, словно назад уже ходу не было. Так Бенжамен попал в монастырь.

Перед ним расстилался ухоженный газон, за которым вилась тропа, ведущая к мосту через бесшумный ручей. Дальше начинался фруктовый сад с огородом, отделенным невысоким заборчиком. Справа от этих угодий вздымалось древнее аббатство, массивное, суровое, темно-серое в сгущавшихся сумерках. Волнуясь, Бенжамен направился туда; в квадратных окошках кое-где горел свет, и это теплое сияние притягивало и в какой-то мере успокаивало. Гравийная дорожка привела его к двум мощным дубовым дверям; обе были не заперты, и обе, как выяснилось, вели в одно и то же место — плохо освещенную прихожую.

Шаги по каменным плитам отдавались гулким эхом. Бенжамен присмотрелся к двери справа, на ней была табличка «Гостевая комната». Что ж, добрый знак, по крайней мере. Бенжамен постучал, ответа не получил, толкнул дверь, и она тяжело распахнулась.

Комната с высоким потолком и ярко горевшей электрической люстрой была пуста. Религиозные брошюры и листовки ворохом лежали на просторном столе, занимавшем почти все помещение. На стене громко тикали часы, с угрюмой пристальностью взирая на распятие, висевшее напротив. Вместо того чтобы настроиться на возвышенный лад, Бенжамен поежился — такую реакцию обычно вызывало у него традиционное изображение муки, страдания и пут.

Не зная, как быть, он поставил чемодан на пол, сел в кресло с высокой спинкой — гобеленовая обивка выцвела до такой степени, что рисунка было не разобрать, — и стал ждать, прислушиваясь к тиканью часов, сбивчивому колокольному звону, который то приближался, то отдалялся, и шороху шагов и голосов, изредка доносившихся с другого конца здания. Время тянулось очень медленно.

Затем, примерно четверть часа спустя, когда застенчивость Бенжамена успела перерасти чуть ли не в панику, за дверью раздались быстрые решительные шаги, возвестив о появлении высокого молодого человека в монашеском одеянии — коротко стриженные волосы, впалые щеки, вопросительно улыбающиеся глаза за очками в проволочной оправе. Монах порывисто вошел в комнату, резко затормозил у кресла Бенжамена и протянул руку, извиняясь:

— Мсье Тракаллей? Бенжамен? Прошу прощения…

Это был отец Антуан, или «приютский пастор». Не сказав более ни слова, он подхватил чемодан Бенжамена и повел гостя вон из комнаты, через двор к низкой стройной башне, где на втором этаже для Бенжамена была приготовлена келья и где до сих пор сладко пахло свежескошенной травой.

В монастыре было еще трое гостей, все они почти не говорили по-английски. Бенжамен видел их только во время трапез, когда беседы воспрещались, так что вероятность подружиться с кем-нибудь представлялась весьма незначительной. Монахи были вежливы и гостеприимны, но словоохотливостью не отличались. Однако, вновь оказавшись среди людей, Бенжамен испытал неописуемое облегчение.

Он скоро обнаружил, что жизнь в аббатстве строго упорядочена, и после однообразной бесформенности мюнхенского существования радовался неукоснительному режиму дня. Первая служба, заутреня, начиналась в 5.25. На нее он редко ходил. Если ему удавалось выспаться ночью, то иногда он находил в себе силы появиться на «хвале Господу» в 7.30. Затем наступало время завтрака: хлеб с мармеладом, чашка шоколада — «Несвик» с порошковым молоком, заваренные кипятком. Завтракал Бенжамен вместе с другими гостями в маленьком подвальном помещении гостиницы с низкими сводчатыми потолками, и хотя молчание за утренним приемом пищи не считалось обязательным, в отличие от остальных трапез, в комнатке, как правило, стояла абсолютная тишина. Раза два Бенжамен все же попытался завести беседу, но эти попытки неизменно натыкались на вежливый односложный отклик — по-французски либо по-английски, — в котором ему чудился упрек.