— Могу выручить, — Ленитроп, облизывая пальцы, — но мне как бы деньжат не хватает и…
Паскудосси называет сумму, которой хватит на Марио Швайтара и пропитание Ленитропа на много месяцев.
— Половину вперед, и я уже лечу.
Аргентинец отдает депешу, адреса, деньги и оплачивает счет. Они уговариваются встретиться в «Кроненхалле» через три дня.
— Удачи.
— И вам.
Последний грустный взгляд Паскудосси — тот за столиком один. Всплеск челки, угасание света.
Самолет, помятый «DC-3», выбран за склонность к подлунной халтуре, за благодушную гримасу на морде кокпита, за тьму внутри и снаружи. Ленитроп просыпается — свернулся калачиком среди груза, металлическая тьма, вибрация моторов пробирает до костей… красный огонек хиленько сочится с переборки где-то впереди. Ленитроп подползает к крошечному иллюминатору и выглядывает. Альпы под луною. Только мелковаты, не великолепные, как он думал. Ну что ж… Он устраивается на мягкой пружинной кровати, поджигает сигарету с пробковым фильтром, выцыганенную у Паскудосси, черти, думает, червивые, неплохо, ребятки запрыгивают себе в самолет, мотаются, куда душеньке угодно… Женева — это еще цветочки. Ну да, может — ну, может, в Испанию? нет, стоп, они там фашисты. В Океанию! хмм. Полно япошек и армейских. А вот Африка у нас Черный Континент, вот уж там-то никого, одни туземцы, слоны да этот Спенсер Трейси…
— Некуда бежать, Ленитроп, некуда. — Силуэт съежился подле ящика и дрожит. Ленитроп щурится в слабом красном свете. Знаменитое лицо с фронтисписов, беззаботный авантюрист Ричард Хэллибёртон — но он странно изменился. По обеим щекам — ужасная сыпь, палимпсестом поверх старых оспин, в чьей симметрии Ленитроп, располагай он глазом медика, прочел бы аллергии к наркотикам. Джодпуры Ричарда Хэллибёртона изодраны и измараны, блестящие волосы вислы и сальны. Он, кажется, беззвучно плачет, горемычным ангелом склоняется над этими второсортными Альпами, над ночными лыжниками, что далеко внизу, на склонах усердно рисуют скрещенья лыжней, дистиллируя, совершенствуя свой фашистский идеал Действия, Действия, Действия — когда-то и Ричардов сияющий смысл бытия. Не то теперь. Не то.
Ленитроп тянет руку, тушит сигарету о палубу. Как легко займется эта ангельски-белая стружка. Лежи в дребезжащем болезном самолете, замри, как только можешь, дурак клятый, ага, они тебя надули — опять надули. Ричард Хэллибёртон, Лоуэлл Томас, мальчишки Моторы и Каперы, желтушные кипы «Нэшнл Джиогрэфик» у Хогана в комнате — видать, все они Ленит-ропу врали, и некому было его разубедить, даже колониального призрака на чердаке не обитало…
Грохочет, юзит, разворачивается, плющится — такая вот посадочка, да вам, блядь, в летной школе воздушного змея не доверят, серый швейцарский рассвет заползает в иллюминаторы, а у Ленитропа ноет всякий сустав, всякая мышца и кость. Снова к станку, пора.
Он без приключений выходит из самолета, растворяется в зевающем угрюмом стаде первых пассажиров, экспедиторов, аэродромной обслуги. Куантрен ранним утром. Убийственно зеленые холмы с одной стороны, бурый город — с другой. Мостовые осклизлы и мокры. В небе медленно плывут облака. Монблан грит привет, озеро тож грит как делишки, Ленитроп покупает 20 сигарет и местную газету, спрашивает дорогу, садится в подошедший трамвай и, пробужденный холодными сквозняками в двери и окна, вкатывает в Город Мира.
С аргентинцем назначено в «Café l’Éclipse»[143], от трамвайных путей далековато, по мощеной улице на крошечную площадь в обрамлении овощных и фруктовых палаток под бежевыми навесами, лавок, других кафе, оконных цветников, из шланга окаченных чистых тротуаров. Собаки ныкаются в переулки — вбегают-выбегают. Ленитроп сидит за кофе, круассанами и газетой. Вскоре сгорает облачность. Солнце через площадь отбрасывает тени почти до Ленитропа — тот сидит, выставив все антенны. Вроде не пасет никто. Он ждет. Тени ретируются, солнце взбирается по небу, затем начинает падать, наконец появляется Ленитропов человек, в точности какого описывали: костюм буэнос-айресской дневной черноты, усы, очки в золотой оправе, и насвистывает старое танго Хуана д'Арьенсо. Ленитроп демонстративно шарит по карманам, извлекает иностранную купюру, которую велел использовать Паскудосси: супится на нее, встает, подходит.
Como no, señor[144], без проблем разменяет купюру в 50 песо — предлагает присесть, извлекает деньги, блокноты, карточки, вскоре стол завален бумажками, которые в конце концов сортируются и возвращаются по карманам, так что человек получает депешу Паскудосси, а Ленитроп — депешу, которую следует Паскудосси передать. И все дела.
Назад в Цюрих дневным поездом, почти всю дорогу проспал. Сходит в Шлирене, в небожески темный час — мало ли, вдруг Они следят за Bahnhof[145]; ловит попутку аж до Санкт-Петерхофштатт. Огромные часы нависают над Ленитропом, пустые акры улиц в тупой, он бы сейчас сказал, злобе. Приводит на ум прямоугольные дворы Лиги Плюща в далекой юности, часы на башнях, освещенных столь тускло, что ни в жизнь не разглядишь, сколько времени, и соблазн — впрочем, сильнее, чем теперь, соблазна не бывало — капитулировать пред сумеречным ходом, приять, насколько возможно, подлинный ужас безымянного часа (если только это не… нет… НЕТ…): суетность, суетность, коя ведома была его пуританским предкам, до мозга костей чувствительным к Ничто, Ничто, сокрытому под сладко тающими студенческими саксофонами, белыми блейзерами с помадой на лацканах, дымом нервных «Фатим», кастильским мылом, что испаряется с блестящих волос, и под мятными поцелуями,[и под росистыми гвоздиками. Это когда шутники помладше приходят за ним перед зарею, выволакивают из постели, завязывают глаза, эй, Райнхардт, выводят на осенний холод, тени да листва под ногами, и потом — миг сомнения, взаправдашняя возможность того, что они — нечто иное, что до сего мига все это взаправдашним не было, тебя дурачат изощренным театром. Но вот экран гаснет, и времени вовсе не осталось. Шпики наконец тебя застукали…
Где ж еще вновь обрести пустую суетность, как не в Цюрихе? Родина Реформации, родной город Цвингли, что в энциклопедии ближе к концу алфавита, и повсюду каменные вехи. Шпионы и большой бизнес в своей стихии неустанно курсируют меж надгробий. Уж не сомневайтесь, есть тут, в этом самом городе, и экс-юнцы, лица, что Ленитроп миновал в школьном дворе, экс-юнцы, в Гарварде посвященные в Пуританские Мистерии: бывшие мальчики, смертельно серьезно принесшие клятву чтить и всегда действовать во имя Vanitas, Пустоты, их властелина… теперь они, согласно такому-то и такому-то жизненному плану, прибыли в Швейцарию — работать на Аллена Даллеса и его «разведывательную» сеть, что нынче действует под названием «Отдел Стратегических Служб». Но для посвященных ОСС — к тому же, секретная аббревиатура: мантрой во времена неминучего кризиса их научили повторять про себя осс… осс, слово, на поздней, развращенной латыни Темных веков означающее «кость»…
Назавтра, встретившись с Марио Швайтаром в «Штрэггели» и уплатив ему вперед полгонорара, Ленитроп спрашивает, где могила Ябопа. Там-то они и договариваются уладить дело — высоко в горах.
Паскудосси не показывается в «Кроненхалле», в «Одеоне» и вообще нигде, куда в последующие дни Ленитропу приходит в голову заглянуть. Не то чтоб исчезновения в Цюрихе неслыханны. Однако Ленитроп приходит снова и снова — на всякий пожарный. Депеша на испанском, он разбирает всего пару слов, но из рук ее не выпустит — может, выпадет случай передать. И да, что уж тут — анархические доводы ему отчасти симпатичны. Когда Шейс дрался с федеральными войсками по всему Массачусетсу, Блюстители Ленитропы патрулировали Беркшир в поисках мятежников — вставляли веточки тсуги в шляпы, чтоб отличаться от бойцов правительства. Федералы совали в шляпы белые бумажки. В те дни Лени тропы еще не так погрязли в бумажных делах и оптовой древобойне. Живую зелень еще предпочитали мертвой белизне. Впоследствии потеряли — или продали — знание о том, на чьей стороне были. А наш Эния по большей части унаследовал их безучастное невежество касаемо сего предмета.
За спиной теперь ветер продувает склеп Ябопа. Ленитроп встал здесь лагерем несколько ночей назад, почти без денег, ждет вестей от Швайтара. Спрятавшись от ветра, закутавшись в пару чудом раздобытых швейцарских армейских одеял, он даже умудряется спать. Прямо на голове у мистера Имиколекса. В первую ночь боялся заснуть, боялся, что явится Ябоп, чью научно-германскую душу Смерть разъела до самых скотских рефлексов, без толку взывать к безъязыкой ухмыльчивой мерзости оставленной им скорлупы… чирикают голоса, его портрет под луною, и шаг за шагом он, Оно, Вытесненное, приближается… погодика дёрг из сна, лицо голое, обернуться к чужеземным надгробьям какое-какое? что это... и назад, почти вплотную, снова наружу… наружу, и назад, и так почти всю первую ночь.
