Антон Петрович остался стоять.
Гости на террасе смолкли. Крестьяне притихли, вертя головами и переглядываясь.
– Ага. Что-то будет! – пробормотал Красновский, поднимая палец.
В двери, ведущей через прихожую на кухню, послышалось движение, и все повернулись к двери.
Двое парней в кумачовых рубахах, осторожно ступая, вынесли из двери длинный узкий поднос, на котором смог бы спокойно разместиться любой из присутствующих. На этом подносе лежал громадный осётр, запечённый на вертеле, а затем разрезанный на десятки кусков. Золотистые бока его, обложенные дольками лимона, окружал искусный венок из петрушки, сельдерея и усыпанных ягодами веточек красной смородины; огромную голову с серебряным кольцом в носу, с маслинами вместо глаз, венчал узор из красной и чёрной икры.
Вид появившегося осетра был столь внушителен, что все несколько секунд молчали.
– Voila! – крикнул Антон Петрович, и все зашумели, встали с мест, чтобы получше рассмотреть гиганта. Парни поставили поднос на два сдвинутых низких столика и перевели дух. Третий парень держал в руках большой фарфоровый соусник, полный белого густого соуса.
Вошли Аксинья, Настасья, Поля и Гаша и под общий шум принялись менять приборы.
– Автора, автора! – кричал Антон Петрович. – Где Никита? Где кудесник?
– Никиту, Никиту сюда! – кричал Красновский.
В двери показался худой высокий малый лет сорока в белом халате и высоком белом колпаке. Это был Никита, знакомый повар Воспенниковых, спешно привезённый Акимом утром из города. В гладко выбритом лице его было что-то детское и птичье, Никита всегда улыбался блаженной улыбкой.
– Браво, браво, Никитушка! – закричал Красновский, опередив Антона Петровича, и через секунду все уже кричали: “Браво!”, а Никита, неловко, словно аист, поклонившись, приблизился к осетру, держа в левой руке серебряную лопаточку, а в правой – острый поварской нож.
– С молодых, с молодых начинай! – командовал Антон Петрович.
– Господи, и где же такого Левиафана выловили? – качал головой о. Агафон.
– Incroyable! – восхищённо повторяла тётушка.
– Ну и ну! – удивлялась Красновская.
– Просто акула, – улыбался Рукавитинов.
Но не успел Никита положить своей лопаточкой первый бело-розовый кусок на подставленную Аксиньей тарелку, как на лугу послышался вздох всеобщего удивления и за ним нарастающий, как волна, шум.
Все повернулись.
На лугу крестьяне, повставав со своих лавок и выйдя из-за столов, обступили внушительную процессию: двенадцать девушек в сарафанах несли на трёх плечевых носилках трёх огромных, целиком зажаренных свиней.
Зрелище это вызвало у гостей не меньшее оживление, чем вынос осетра, – все зашумели, заохали и заговорили. Крестьяне стали помогать девушкам: мужицкие руки подхватывали толстые шесты носилок, бабы бросились освобождать три самых больших стола.
– Пей, гуляй, народ православный! – крикнул Антон Петрович, и крестьянская толпа шумно приветствовала его, крича и кланяясь.
Началось пиршество.
На террасе приступили к осетру, на лугу – к свиньям.
Парни в кумачовых рубахах подали белого вина из погреба, бокалы вмиг наполнились и сошлись со звоном: пили за здоровье Лидии Константиновны, и она с почти детской радостью принимала всевозможные пожелания, сыплющиеся со всех сторон:
– Многие лета вам цвести первой розою нашего захолустья, многоуважаемая Лидия Константиновна, и не увядать вовек!
– Лидия Константиновна, душенька, пью за ваше здоровье!
– Здравия, здравия тебе, светлая муза моя!
– Да здравствует Лидия Константиновна! Ура!
– Пошли Господь вам здравия, счастия и покоя душевного!
Крестьяне тоже пили за её здоровье, подхватывая неровными голосами вспыхнувшее на террасе “ура”.
Роман и Татьяна смотрели на тётушку так же радостно и по-детски открыто, как и она на всех, взгляды их встретились, и тётушка, вдруг подбежав к ним, стала обнимать и целовать их под всеобщее неумолкающее “ура” со слезами восторга на глазах.
Радость и умиление охватили всех, и во многих глазах заблестели слёзы. Аксинья плакала, закрывшись фартуком, плакали и радостно качали головами многие бабы. Роман тоже почувствовал подступающие к глазам слёзы и, чтобы не расплакаться, пригубил вино. Прохладное цимлянское успокоило его.
Тётушка, опустошив свой бокал, вдруг бросила его об пол, чем вызвала бурю восторга.
Все зааплодировали, Антон Петрович выбросил вверх руку и пропел:
– И будешь ты царицей мми-ира-а-а-а!
Все опять зааплодировали, а Красновский, взяв обе руки тётушки, стал быстро целовать их.
Роман взглянул на Татьяну, всем сердцем желая застать её врасплох и насладиться созерцанием её чудесного взгляда на происходящее, но она тут же почувствовала его глаза и встретила их своими.
“Всех, всех люблю!” – светилось в этих родных зелёных глазах, и Роман, приблизившись, поцеловал их. Несмотря на всеобщую суматоху, это не осталось незамеченным, и густой голос дьякона протянул на церковный манер:
– Го-о-орько-о-о!
Все замерли, а через мгновение закричали так, что задребезжали хрустальные подвески люстры. Крестьяне тоже кричали: “Горько!”, вскочив со своих мест; стаканы с водкой и куски мяса мелькали в их толпе.
Дуролом, вспрыгнув на лавку со свиной головой в руках, поднял её над собой и тряс, заглушая всех своим голосом.
Роман прижался губами к полуоткрытым губам Татьяны, и поцелуй их, как ему показалось, длился вечность…
Свадебное пиршество было в разгаре: Никита непрерывно орудовал ножом и лопаткой; бело-розовые куски осетра, приправленные спаржей и политые соусом, путешествовали по столу в голубых тарелках, вино струилось в бокалы, разговоры, здравицы и смех не смолкали. Пили за дам, за шафера, за батюшку с попадьёй, за Надежду Георгиевну, за Рукавитинова, за дьякона и снова за молодых. В самый разгар застольного веселья и оживления Роман вдруг почувствовал, что пальцы Татьяны крепко сжали его руку.
– Мне нужно что-то сказать тебе, – прошептала она.
– Скажи, милая.
– Нет… не здесь, – качнула головой она. – Мне нужно сказать с глазу на глаз.
Взявшись за руки, они встали и вышли в прихожую.
Но здесь непрерывно сновала прислуга, и Татьяна потянула Романа за руку в ближайшую комнату, в которой была бильярдная.
Здесь никого не было, а на бильярде теснились стопки тарелок и многочисленная чайная посуда. Татьяна взяла руку Романа, прижала её к своей груди и, глядя в глаза мужу, произнесла:
– Знаешь… ты не сердись только, ради Бога. Я сейчас поняла, что не смогу любить нашего ребёнка так же сильно, как тебя…
Она опустила глаза, и румяное лицо её побледнело. Роман почувствовал, что сильное волнение охватывает её. Он обнял её и покрыл лицо поцелуями.
Она же, осторожно взяв его за руки, заговорила под его поцелуями сбивчиво и виновато:
– Милый… но как же… это так меня тревожит… а поделать ничего не могу с собой… но подожди же, подожди, скажи мне, что мне делать?
Роман взял её вопрошающее, полное прелестной неги лицо в свои ладони и произнёс:
– Я люблю тебя.
Она улыбнулась так беспомощно и нежно, что волна обожания захлестнула Романа и он стал целовать родное лицо.
Они обнялись.
– Я люблю тебя! – прошептал Роман.
– Я жива тобой, – прошептала Татьяна.
Держась за руки, они смотрели друг на друга глазами, полными любви, и время перестало существовать для них.
Они очнулись, лишь когда на террасе послышался всеобщий шум, а в прихожей не очень трезвый голос Красновского стал настойчиво выспрашивать у прислуги местонахождение молодых.
– Опять нас ищут! – тихо засмеялась Татьяна.
Красновский постучал в дверь.
– Входите, Пётр Игнатьич! – озорно крикнул Роман и, отворив дверь, встал с Татьяной за ней, прячась от шафера. Раскрасневшийся Пётр Игнатьевич, слегка пошатываясь, вошёл в бильярдную, бормоча:
– Друзья мои, друзья, спешите, там такое подают…
Но никого не увидев в бильярдной, он остановился и удивлённо развёл руками:
