Андрей Неклюдов - Я – контрабандист

Олег рассказывал это, словно забавный анекдот. Мне же становилось не по себе, когда я представлял себя на месте Жупикова.

– Сразу после ареста, – продолжал вспоминать Олег, – завалила в жупиковскую квартиру комиссия – имущество описывать. А там его и мой товар. Я говорю: все здесь мое. «А холодильник?» А там «Голдстар» стоял в огромной коробке, и на коробке надпись – «Жупиков». Не отвертишься. Они описали, на другой день приехали забирать. А за это время Макс Румянов припер старый «Чинар», который уже лет пять не работал, и засунул вместо «Голдстара». Те и увезли. В пользу государства! – с восторгом закончил Олег.

В эти минуты откуда-то сверху донесся шум, грохот железа, гудки, выкрики, легкая дрожь пробежала по полу. Каюта покачнулась, звякнул стакан в ячейке над столом. Отдаленный рык двигателей дополнился плеском и шуршанием воды по наружной стенке. Отчаливаем!

В мутном иллюминаторе плещутся волны, совсем рядом, так как каюта наша наполовину ниже уровня воды.

Но я уже наверху, на самой верхней (пеленгационной) палубе, на которой только мачта-пеленгатор и огромная дымящая труба.

Город, раскинувшийся по гористому берегу, тает в голубовато-белесой дымке. А впереди – лишь небо и вода. Ветер бьет меня по лицу, раздувает на мне куртку.

А ведь это было всегда: океан, волны, ветер и человек, которого гонит вперед добыча. Добыча гнала Магеллана и Колумба открывать новые земли и новые морские пути, ради нее страдали от голода и болезней, убивали и грабили туземцев, гибли сами. Добыча гонит и наш «научный» корабль в некий, мало кому прежде в России известный город Пусан в Юго-Восточной Азии. И вокруг этой же добычи идет неприметная, на первый взгляд, борьба, в которой участвуют и таможенники, и бандиты, и моряки, и покупатели-оптовики вроде вьетнамца Миши, и, казалось бы, далекие от этого адвокаты…

Но как я очутился в этой гуще, в этой борьбе? Что гонит меня? Добыча? Только ли она? Да, я сейчас без работы, и надо как-то кормить семью. Но разве для этого непременно следовало отправляться на край континента? Я мог бы, наверное, эти три-четыре месяца поработать грузчиком или вырыть еще несколько колодцев. Интерес? Желание побывать в экзотической стране? Нет, это слишком слабый стимул, чтобы толкнуть меня на столь рискованный шаг. Так что же? Может быть, то, что заключается в словах Олега – «в моральном плане»? Самолюбие? Не просто заработать на жизнь, а заработать сложным и рискованным путем, испытать себя, пройти через опасности, доказать себе, что я могу… Вероятно, и это тоже гнало в путь морские экспедиции, открывателей земель, завоевателей, а не одна лишь жажда наживы. А может, ради того только, чтобы стоять вот так на борту качающегося судна и глядеть в простор океана, глотать упругий вольный ветер, готовы были они рисковать жизнью?..

Впереди – распахнутое пространство. Оттуда рядами идут волны, серые с синевой, беспрерывно, туго дует ветер, треплет выцветший, прокопченный, похожий на тряпку флаг на мачте. Держась за железную трубу ограждения, я усиленно принюхиваюсь, ожидая услышать воспетый в тысячах стихов и рассказов запах моря. Но ощущаю лишь необыкновенную свежесть – упругий, врывающийся в ноздри ноток воздуха, лишенный всяких запахов, почти стерильный, если не считать редко доносимых выхлопов из трубы. Но скоро и этот слабый запах теряется в мощном чистом дыхании океана.

Лишь только сейчас я сознаю, что до этого момента я не верил, что это произойдет. И вот оно свершилось, и я плыву. Я уже начал зарабатывать. За первый рейс Олег обещал заплатить мне, в случае успеха, пятьсот долларов, за второй – тысячу, а дальше – как сумею провернуться. Итак, полторы тысячи за два рейса минус расходы на авиабилет сюда и обратно (четыреста долларов), итого – тысяча сто долларов на руки. Тысяча сто долларов – это двадцать две моих месячных зарплаты!

«Турбидит» спокойно, неторопливо рассекает волны, пыхтит дымом. Работают двигатели, работает команда, стоит на мостике капитан. В каютах пассажиры, наверное, как и я, прикидывают возможную прибыль.

Ветер заметно крепчает, зато прочищается видимость, появляется справа над горизонтом холодноватое солнце, и море в той стороне делается словно отлитым из олова. Две фигуры, стоящие на палубе ниже, исчезают – ныряют в теплое нутро теплохода.

Волны вздымаются уже до уровня нижней палубы. Со звуком взорвавшейся бомбы, ударившись о борт, волна, словно опрокинувшись на спину, отваливает, сбивая другие волны. В головах у нее кипит и клубится пена. Грохот и шипение, клокотание и плеск сливаются в сплошную чудовищную какофонию. Теплоход уже не просто качает – его швыряет с боку на бок, нос и корма поочередно то взмывают вверх, то рушатся вниз. Палуба то проваливается под ногами, то напирает снизу, то кренится так, будто стремится стряхнуть меня в пучину.

Когда-то давно, в детских фантазиях, мне представлялось, что если судно, на котором я буду плыть, потерпит крушение, то уж я-то никак не утону. Я буду плыть, плыть и в конце концов приплыву же к какому-нибудь берегу. Сейчас, глядя вниз, где в провалах между волнами чернеет сама бездна, или вдаль, в пустынное, простирающееся за горизонт колышущееся пространство, я ощутил себя песчинкой, которую, очутись она за бортом, мгновенно поглотит любая из этих волн.

Я стою, потрясенный, оглушенный, позабыв обо всем – о заработке, о том, зачем я здесь и куда плыву. Чувствуя, как дрожит и сотрясается под ударами стихии железный корпус судна, не видя вокруг ничего, кроме неба и кипящего океана, я сознаю, что не только я – песчинка, но и «Турбидит» наш – микроб, затерявшийся в космическом хаосе.

Продрогший, с мокрым лицом и горько-соленым привкусом во рту (одна из волн дотянулась-таки до меня своей рассыпавшейся на брызги верхушкой), я вернулся в душную каюту. Там преспокойно сидел у столика Олег и что-то подсчитывал на калькуляторе.

– Если возьмем костюмы по девять и два и доллар за эти дни не подскочит, то прибыль по ним составит двадцать восемь процентов, – бормотал он как бы про себя. – Минус процент за кредит – остается восемнадцать, минус…

– Олег, какое у «Турбидита» водоизмещение? – спросил я, держась за край стола, чтобы не упасть.

– Хрен его знает. Я думаю, где-то две с половиной – три тысячи тонн.

Все-таки не такое уж маленькое судно, успокоил я себя. Наверное, такой шторм для него не особенно страшен…

– А сколько баллов шторм? – снова обратился я к приятелю.

– Какой это шторм? – мельком глянул в иллюминатор Олег. – Так, легкая болтанка. Балла четыре, не больше. Хотя меня и при такой укачивает.

Почему-то еще до выхода в море я полагал, что меня укачивать не будет. Олег признавался, что его укачивает постоянно. Но есть же люди, которым плевать на качку, думал я. По крайней мере, я ни в автобусах, ни в самолетах никогда не испытывал каких-либо неприятных ощущений.

…Сперва мне захотелось лечь. Не просто захотелось, а все закричало внутри: лечь, лечь, лечь немедленно! Однако облегчения не последовало. Теперь все внутренности переваливались с боку на бок, перемешивались, точно волны у борта судна. Усугублялось это тем, что час назад я соблазнился и поглотил за обедом жирную куриную ногу (это были так называемые американские куриные окорочка), несомненно, нашпигованную при жизни всяческими стимуляторами роста, антибиотиками и прочей химией. Теперь эта ножка изводила меня. Судорожные и мучительные избавления от нее в гальюне мало что изменили. Казалось, я весь пропитался куриным жиром и запахом и сам превратился в окорочок. Лишь после неоднократных выходов на воздух, где я стоял, бессильно уронив голову, на раскачивающейся палубе, после сауны, куда меня, несмотря на сопротивление, затащил Олег, я постепенно пошел на поправку. Но за те несколько часов я возненавидел все окорочка на свете, и в первую очередь американские.

Правда, пока штормило, и другая пища казалась невкусной, даже чай пить я не мог, поскольку вода, как мне чудилось, отдавала чем-то похожим на керосин.

Все три дня пути море волновалось. Олег большей частью лежал и читал книжки, а третий наш сосед вовсе не слазил со своей полки, тяжело дыша и постанывая надо мной. Кстати, кровати были с бортиками, точно люльки, дабы не выпасть из них во время «болтанки».

И все эти дни на камбузе готовили окорочка. Наверное, здесь собрались большие любители окорочков, решил я и поделился своим предположением с Олегом.

– Во всех рейсах ими кормят, – заверил он меня. – Просто их готовить легко: кинул на сковороду – и все дела.

Однажды я был свидетелем, как за борт, в океан, вываливали целое ведро несъеденных куриных окорочков. А следом за ними вылили полкотла борща. Над расплывшимся на поверхности волн лилово-розовым пятном тотчас слетелись чайки.

И мои несъеденные окорочка также пошли на корм морским обитателям, подумал я. Отведают – не обрадуются.