Сзади, из-за кормы, появилась Эллен верхом на водном велосипеде, больше похожем на яркий игрушечный трактор- в тесных розовых панталончиках до середины икр, подняв над головой бумажный китайский зонтик. Двинулась в сторону берега- неторопливо крутила педали, неприлично широко расставив ноги.
"И все же ценность человека не заключается в качестве его внешней оболочки. Личность — она вне физсовершенства", — с сомнением в собственной правоте подумал Мамонт.
— За духами отправилась, блядь, — раздалось сзади. — Духи здесь какие-то особые продают. Благовония! — Белоу злобно зевнул. — Hooker!
Мамонта почему-то обрадовала эта злость. Он понял, что Белоу оторвался, наконец, от Эллен, выздоровел.
"Хотя какое мне дело? Я то почему должен беспокоиться о тебе?"
Собака в бинокле теперь неслышно лаяла, вздрагивая всем телом. Лаяла, материлась на своем собачьем языке. Среди джонок качалась на воде большая синяя крыша плавучего храма. По воде доплыл густой медный звук колокола, — а может здесь он назывался гонг? Звук этот раздавался здесь совсем не по-русски, казался театральным. Несмотря на предупреждения и дурную славу поселения, Мамонт уже побывал там. Был и в храме, видел как бьют в этот колокол, похожий на большой медный орех, бритоголовые монахи в оранжевых балахонах — ,вдвоем, раскачивая язык с резной деревянной ручкой.
Мимо Эллен стремительно промчался на маленьком катере еще один синеголовый монах.
"Странный подвид людей".
Этот остров достался мне очень дешево, — опять заговорил Белоу. — Можно сказать, что одно ведомство вообще уступило мне его. За крупные услуги, оказанные мною. Чего ухмыляешься?
— Да так, — Мамонт почему-то вспомнил как Белоу смеялся в туалете над "Тремя мушкетерами".
— Этот остров и не нужен мне. Там сейчас и людей нет, зачем мне пустая земля. Но дешево, очень дешево!
Под ногами гудело и лязгало- на яхте шел срочный ремонт.
Вчера Мамонт забрел на материк. Вот он, без копейки в кармане, идет по узкой улице из прилавков. Коммунальный дух, слежавшиеся человеческие испарения. Солнце проникает сюда сквозь, натянутый сверху, холст. Будничная вблизи экзотика. Впервые в жизни он видит монокль: монокль оказался неожиданно большим, с сильным увеличением. Где-то твой дальнозоркий владелец? Ясно где. Когда-то в каких-то фильмах он видел его. И его, и хозяев этих шкатулок, вееров, птичьих чучел. Или этой гигантской, дочерна обкуренной, трубки.
"Колониальные английские полковники, увядшие в здешней духоте, дамы в шелковых халатах, равнодушные к здешней экзотике чиновники в черепаховых очках и твидовых костюмах, без изменения пересаженные сюда из английской почвы… Бедный монокль!"
На пустом томпаковом футляре из-под часов — длинная надпись. Наверняка, нелепое пожелание здоровья и вечной жизни. Очки — почти часть чьего-то лица.
Вещи, потерявшие достоинство и на старости лет ставшие товаром. Осиротевшие и пустившиеся в неизведанные странствия в поисках лучшей доли. Неожиданно, среди развала книг под ногами взгляд царапнуло что-то дикое. Надпись на кириллице. Русские книги. Рядом с корзиной с какими-то бурыми клубнями. Это было нереальным, будничным и фантастическим одновременно.
Странно завязавшаяся, нерусская уже, цивилизация. Странно звучащие слова. Манчжоу-Го. Пу И. КВЖД. В бананово — лимонном Сингапуре.
Хозяин лавочки, старик неопределенной национальности, бесстрастно сидит рядом на плетеном стуле. Голову припекает солнцем. Мамонт машинально поскреб шелушащуюся лысину пальцем. Зачитавшись, он понимает, что уже прошло время, когда можно было уйти, ничего не купив, и теперь неизвестно как с достоинством оторваться от старика.
Покосившись на него, Мамонт поднес книгу к лицу, вдохнул запах книжного тлена и еще чего-то непонятного. Наверное, от этих старых стихов должно пахнуть сандаловым деревом, пудрой, кокаином. Вот такая археологическая находка — запах.
"Запах модерна, — Мамонт повесил бинокль на какой-то штырь в переборке, вынул из-за пазухи, согревшуюся там, ворованную книгу. — И что теперь делать с этими стихами? Наизусть учить?"
Высокий белый зал, где черная рояль
Дневной холодный свет, блистая, отражает,
Княжна то жалобой, то громом оглашает,
Ломая туфелькой педаль.
В который уже раз Мамонт отчетливо почувствовал несоответствие жанра, в котором он живет. — "И стиль какой-то неуместный. Грезофарс, блин! Какие-то не такие впечатления подсовывает мне жизнь. Не надо мне этого."
Никто почему-то не спрашивал, нравится ли ему такой жанр, и выбор был странный: то дамский роман, то физиологический очерк. И сейчас!..
"Иллюзорная книжная жизнь. Иллюзорный я человек", — с внезапным отчаянием подумал он.
На палубу вылезли двое матросов, две нелепые фигуры: один в белых штанах, с измазанным мазутом голым торсом; другой — в длинных трусах в зеленую полоску, протащили какую-то обгоревшую деталь, бухнули отработавшую свое железку за борт.
Большую часть места здесь, в разоренном теперь трюме, занимали большие, непонятно пахнущие, коробки. Картонные штабели стояли среди обломков переборок. В полу тоже темнели угрожающие дыры, где-то прикрытые обломками досок и мусором. Мамонту приходилось смотреть под ноги.
В расковырянной им коробке обнаружились маленькие твердые бананы. Такой банан Мамонт не смог ни разгрызть ни даже сломать.
— "Такой, значит, теперь груз на борту вашей почтенной яхты. Что-то несъедобные они у тебя, — пробормотал он воображаемому Белоу. — Я пробовал- будто деревянные."
— "Не знаю, вожу, что дали," — будто бы отвечал Белоу.
— "Может, текстильные? Слышал, есть такие текстильные бананы. Не представляю, правда, что с ними делают".
— "Мужики едят, что бабы делают — не знаю", — грубо, на американский манер, пошутил Белоу.
Сегодняшний день промелькнул как кинофильм. При разгрузке яхта была выпотрошена с фантастической быстротой, в дикой спешке. Мамонта тогда оставили в той рубке со стеклянными стенами, которая здесь называлась капитанским мостиком.
В нее поднимали снизу всякое, ставшее лишним, барахло, быстро превратив в большую грязную кладовую. Уходить отсюда Белоу не велел. Оставляя здесь, сказал: "Ты, старик, здесь стой. Снаружи тебе ничего видеть нельзя. Гостайна."
Оставалось стоять, размышляя, было ли это традиционным для городского стиляги обращением, или он на самом деле считал Мамонта таким старым.
Почему-то было холодно. Пытавшийся согреться Мамонт обхватил сам себя руками, ощущая собственную твердую и шершавую от озноба кожу. За время плаванья у него так и не появилось никакой одежды кроме этих негритянских штанов. Внизу гремело — ломали переборки, рушили весь дерзкий дизайн нижней палубы, казавшуюся такой белой, такой прогулочной, яхту потрошили, как курицу.
Мамонт стоял среди бытового хлама, самого иногда неожиданного, обломков и обрывков сиреневой обшивки снизу. Он завернулся в тюлевую занавеску, но жесткое, пахнущее пылью, подобие ткани совсем не грело. За длинным, выгнутым наружу, стеклом отсюда отчетливо была видна вся государственная тайна.
Матросы и местные туземцы, сверху бросающиеся в глаза иссини- черными волосами, в ожесточенной спешке сбегали по сходням, переброшенным прямо на обрывистый берег, несли какие-то длинные свертки из грубого брезента, картонные коробки. Коробки- это сигареты и папиросы. "Прима","Астра" и "Север". Это Мамонт уже знал, ознакомился с содержимым в пути.
На берегу, на покатом склоне, тоже стояли местные, коричневолицые, будто сделанные из местной земли, в основном, — женщины и много детей. Растянулись в шеренгу на дороге, прячась под большими плоскими зонтами. В широкополых шляпах и шерстяных балахонах они были больше похожи на жителей какого-нибудь Тибета.
Белоу говорил, что это почему-то не вьетнамцы, а какие-то монтеньяры. Мамонт никогда не слышал о таком народе. Разговорившись, рассказывал, что в здешних местах есть даже монголы, бежавшие от своих коммунистов. Сам он тоже сидел на берегу, на коробке с сигаретами. Над ним держали самый большой зонт.
За дорогой, идущей вдоль берега, поднимался, заслонял обзор, зеленый склон какой-то горы, вершина ее терялась в дождливом тумане. Где-то там, в этом тумане, висел подвесной самодельный мост. За горой угадывался лес, уходящие куда-то в бесконечность, джунгли.
"Что за земля там дальше? Вот бы остаться здесь и скрыться в этих лесах. Отдохнуть от людей. Прокорм бананами и дичью, всяким зверьем. А что, Тарзан жил".
По мосту над бездной поползли аборигены, попарно несущие, уже без всякого брезента, белые красноголовые ракеты, будто туши, привязанные к жердям.
"Если выполнять все, что от тебя хотят, до старости не доживешь. Моя любимая поговорка. Сам придумал", — все это хотелось кому-то сказать, даже высказать, но было некому.
