Тогда Моня не знал, что за ними подглядывают. А сейчас, в беседке, вдруг сразу почувствовал — кто-то за кустами ерзал, сопел и хихикал. Моня в миг оцепенел и перестал рыдать. Он понял, что влип. Оставалось лишь утопиться в местном заболоченном пруду, где они с дедом стреляли из старенького нагана лягушек… или доказать, что он мужчина. После мучительных терзаний Моня созрел и выбрал последнее. И с кулаками ринулся в кусты. Но драться не пришлось. В кустах были готовы к приёму. До этого он и не подозревал, что у балерин такие тёплые и мокрые губы.
Впрочем, со временем он узнал, что все эти девицы и не были никакими такими балеринами, что они были просто сучками, околачивавшимися возле Большого, а иногда и Малого. Это только моменю из любви ко всему романтическому и неземному звала их балеринами. Мать Монина была большой театралкой. Она даже писала какие-то статьи и рецензии про балет. И вращалась в кругах. Самому Моне тогда казалось, что «вращаться в кругах» это что-то.
Короче Моня был нормальным пареньком из нормальной семьи. Он жил в доме на набережной.
А я родился на Чистых прудах. В обычном «доходном» доме, где вдоль длинного коридора было сто дверей, а сам коридор упирался в дверь уборной. Никого из-за этих дверей ни разу не посадили в психушку. Вот так. Одним всё, другим ничего.
Этот дом снесли в конце восьмидесятых.
Сейчас там крутой билдинг. И там торгуют русской нефтью, которая русским не принадлежит. Это называется интернационализмом и толерантностью.
Чистые пруды… застенчивые ивы…
Смерть под ивами. Придёт ли в голову хоть одному нормальному человеку застрелить гнусного мерзавца под ивами… или берёзками? Нет. Только не это! Моё воображение понесло меня: среди цветущих акаций — это уже лучше! под пальмами — неплохо! меж колючих кактусов — тоже недурно! среди актиний и полипов — хорошо! в крапиве, силосной яме, в гниющей капусте — очень недурственно! в пустыне… на свалке… в помойке — прекрасно! просто прекрасно! При встрече надо будет обязательно сказать Кеше. Впрочем, у него и у самого отменный вкус.
Я редко смотрю в телеящик. Мне просто надоели эти лживые и гнусавые головы, что торчат в нём. Я раньше всегда думал, где это набрали столько шепеляво-гугнивых уродов, не умеющих связать пяти слов по-русски и патологически ненавидящих наше коренное чухонско-мордовское население? А потом перестал про них думать. Какое мне дело до этой шпаны и шантрапы… пусть они сами о себе думают и сами на себя смотрят.
Я смотрю только новости. И всегда не с начала. Так получается. Смотрю. И расстраиваюсь… Нынче хороших новостей нет. Одна хренотень про олигархов, президентов, депутатов, бандитов и демократов. Про их дрязги и их сношения во всех позах. Все они из одной кодлы. Все они говно. Все они и есть Россияния. Шепелявые головы, трепеща зобами, поют в наши развесистые уши соломоновы песни песней про них. И мы млеем. Эти уроды из своей голубой помойки поливают нас помоями. Им нравится поливать нас помоями. А нам нравится принимать помойный душ… а как же! Четвёртая власть! Была… ныне это Первая власть… и последняя… все прочие лишь куклы из тэвээшного сериала «Куклы». Увы…
И реклама пива!
Сколько тысяч младенцев надо споить пивом, чтобы дочки президента могли учиться в Оксфорде и иметь замки в Баварии?
Президентий, ку-ку!
Отец ты наш родной! Гарант разлюбезный!
Я превозмог, пересилил себя, щёлкнул пультиком. И очередная гнусавая голова вылезла из телеящика:
— Ис достовевных истосников нам ставо исвестно, что исвестны московски автоитет ис постфээсбэсной лефолтовской гвуппиловки Иннокентий Бувыгин, больсы исвестны под кличкой Кеса Мочила, по заказу очень влия-тельнава пломышленно-финансовава холдинга готовит покушение на… плезидента… извините… мне подсказывают… ну, конесна… не на всенаоднава гаанта… а на плезидента интелькансалтинга Хрюкойл… или нет, пвастите, Сюбтрюбойл интээнэшнл… точнее мы сообсим вам в нашим следующим выпуске… а в этом мы в очеидной рас напоминаем плавительству и силовым миистевствам, что угвоза фашистского пеевоота как никогда сильна и беспомощность властей в больбе с вуским, пардон, лусским совинизмом ставит под неминуемую угвозу демокватические ценности… госдепаатамент США уже выступил с заявлением… а наше плавительство снова не пиимает…
Наше правительство не принимало никаких мер, чтобы найти одного нормального Левитана (мир праху его!) или, хотя бы, отозвать с пенсии Игоря Кириллова с Леонтьевой… А может, я сам был старорежимным ретроградом, ни хрена не врубавшимся в новую систему. Злопыхатель хренов! Там на Кешу полканов спустили, а мне чей-то бла-аодный пла-анонс не н-авится!
Я щёлкнул повторно. И изгнал гнусавку из своей квартиры. По всем канонам теперь её (квартиру) надо было бы окропить святой водой. Но бесовщина была кругом, не только в телеящике. Тут и простой воды не хватит!
А вот Кеша явно прокололся. Его взяли под колпак. Тэвээшные ищейки были страшней эмвэдэшно-фээсгэбэшных, на них работали все спецслужбы мира от ЦРУ до Мосада и перепутинской спецохранки. Они защищали демократию. Демократия защищала их, мегатонным катком давя ликующее народонаселение.
Народонаселение пило пиво. И смотрело футбол. Народонаселению всё было по херу.
Это народный роман, и потому, прошу прощения, иногда я буду применять в нём самые мягкие народные выражения. Просто для того, чтобы критики, судьи и народные заседатели с присяжными не сказали, что этот злопыхатель и человеконенавистник (я) опять напрочь оторвался от масс и страшно далёк от народа.
В романах не называют правителей говном.
А в народе называют.
Вот она где, кладезь-то! мудрости! народной!
В одном коротком слове.
Я всё время размышляю, ну зачем писать длинные романы, когда можно написать одно слово…
В начале было Слово. И Слово это было — Бог.
И в конце было слово. И слово это было…
Время от времени «большая восьмёрка» собиралась на сходняк, именуемый для конспирации саммитом. И начинала делить хабар. Россияния по счёту была восьмой в «восьмёрке», а по сути шестой, «шестёркой», и потому хабар для дележа драли с неё. Это было весьма почётно и цивилизованно. «Восьмёрка» была в законе. Россияния постоянно твердила о ниспосланной на неё благодати. Извечное противоречие между Законом и благодатью, деловито отмеченное ещё митрополитом Иларионом в XI веке от Рождества Христова, приводило к тому, что ежегодно с «шестёрки» драли всё больше хабара. Россиянцы дико радовались этому укреплению международных связей и взаимовыгодному партнёрству. Россиянцы были самыми образованными лохами в мире, и самыми читающими — они читали все газеты и верили всему написанному в этих рупорах гласности и свободы слова.
В восьмом классе Моня, проникшись ни с тогони с сего ко мне доверием, шепнул как-то на перемене в ухо:
— Тут все лох ин коп!
— Переведи, — попросил я, по малолетству ещёне знавший ни идиша, ни немецкого.
— С дыркой в голове! — перевёл он важно. Поглядел сверху вниз, хотя был ниже, и добавил со вздохом разочарования: — Гой блейбт гой![14]
Наверное, он был прав. Хотя кто-то там и поговаривал, что, мол, «нет ни эллинов, ни иудеев». Но законодательно это прописано нигде не было. И потому не исполнялось.
А вообще, законов в мире было много. Но только один из них был законом по-совести. Воров в законе и прочих аристократов духа оставалось всё меньше. Им на смену приходили сявки. К исходу тысячелетия все ждали явления Антихриста и Конца Света. А явилась шпана. И сказала:
— Ша!
И ещё сказала:
— А кто под демократию не ляжет, в натуре, и приватизацию похерит, зуб даём, конкретно, всех в сортирах замочим, всем пасти порвём! Базар закончен!
Все хором заорали: «Уря-ааа!!!»
Все поняли, что к власти пришли державники и государственники, укрепляющие вертикаль. В тёртых умах вертикаль уже мерещилась огромной виселицей, на которой вертикально висели все инакомыслящие диссиденты, сомневающиеся в прогрессивном лозунге: «Вся власть олигархам!»
«Ваш номер восемь, на… попросим!»
— Тебе помочь? — спросил я из вежливости у Кеши. Дело было серьёзное и неподъёмное для одного. Я знал точно, что ни один из Кешиных братков не пойдёт на него ни за какие башли.
— Управлюсь, — ответил он. Выпил ещё стакан водки. Он всегда пил или из горлышка или из граненого стакана, даже когда вокруг стоял самый изысканный хрусталь. Кеша был большим оригиналом. С его доходами и с его авторитетом можно было выделываться как угодно. Выпил, поглядел на меня… видно, что-то ему не понравилось в моём интеллигентском облике, скривился. — У тебя рука дрогнет… ловец душ человеческих, ты мой. — Не дрогнет…
Я знал точно, не дрогнет. Пока Кеша служил морпехом и рвал на груди тельняшки, я тоже времени даром не терял. Мы брали с собой три-четыре ствола, наволочку патронов и уходили в лес. Это было сто лет назад. Но это было. Во всех ротах старшинами старшинили сверхсрочники. А у нас — свой брат, сержант, нашего призыва. Лямку он тянул на совесть. Но дурил с нами заодно.
