За пять минут до встречи она пошла к воротам. Мельком взглянула на облетевший клен под окном институтской хирургии. Все три листочка держались стойко и даже, как показалось Александре, одинаково поблескивали на солнце и трепетали под легким дуновением ветра.
Ксения была на месте. В кургузом коричневом плюшевом пиджаке с худенького материнского плеча (такие носили перед войной), в цветастой шифоновой косынке, в юбке от школьной формы, в стоптанных туфлях-лодочках, до блеска начищенных гуталином, в светло-коричневых хлопчатобумажных чулках в резинку, с бледным, перепуганным личиком Ксения выглядела довольно жалко. «Надо сразу белый халат на нее напялить, он все скроет», – подумала Александра прежде, чем поздороваться.
– Это вся твоя зимняя одежка? – кивнув в ответ на «здравствуй», спросила Александра.
– Наверно, – робко ответила Ксения.
– У тебя и шарфика теплого нет? Так и ходишь с открытой душой?
– Н-нет, но мне тепло.
– Ладно, потом разберемся. Пошли. Только, когда придем, не реви, не кричи, сейчас сончас, и многие спят. Ясно?
– Я-ясно.
– У тебя уже сейчас губы дрожат… Не реви, а то и я разревусь. Пошли, он ждет.
В приемном покое Александра взяла у девчонок чистый накрахмаленный халат. Ксения в нем изменилась разительно, даже как бы повзрослела.
– И косынку сними, надень мой колпак, как будто ты медсестра. Ой, как тебе идет! Вперед, Ксеня!
Адам стоял у окна спиной к ним и не заметил, как они подошли.
– Привет! – коснулась плеча Адама Александра. Тот обернулся и увидел перед собой одновременно и первую, и вторую жену.
Ксения молча припала к груди Адама. Плечи ее тряслись в беззвучных рыданиях.
– Все, я пошла, – сказала, отходя от них, Александра и тут же, чтобы подавить вдруг накатившую тошноту, прижала к губам носовой платок.
На посту опять дежурила Катя. Почему-то она всю неделю выходила в дневную смену.
– Катя, ты проследи, чтобы им никто не мешал! – распорядилась Александра.
– Хорошо. А это его сестренка? – полюбопытствовала Катя.
– Жена. Сестра – это я.
– А-а, – удивленно пропела Катя, – а я…
Но Александра уже скрылась из виду, опустошенно думая на ходу: «Идиотка! Какая же я несчастная идиотка! Сама отдала, своими руками!»
Океанский лайнер отплывал из Марселя в Нью-Йорк ровно в 18.00 по среднеевропейскому времени. Так что в запасе у Марии и Павла оставалось чуть больше десяти часов. Вчера вечером перед сном они собрали вещи, благо их было немного, и сейчас, поутру нового дня, им оставалось лишь привести себя в порядок, позавтракать – и в путь. От Труа до Марселя больше пятисот километров, а дорога, хотя и хорошая, есть дорога… Получается, что времени в обрез.
Павел еще брился в ванной комнате, а Мария решила спуститься в столовую.
– Пойду, распоряжусь насчет завтрака, – сказала она в приоткрытую дверь ванной.
– Пойди, – был ответ. – Я скоро.
«Господи, как мгновенно пролетели эти чудесные дни в Труа! Спасибо тебе, Господи! – Прежде, чем выйти из номера, Мария вернулась к циклопической кровати и погладила ее резную деревянную спинку, особенно нежно заласканную многими юными женами гривастую морду льва, украшавшую ее край. – Эх, если бы все случилось так, как предрекает хозяйка гостиницы Мари… Если бы да кабы, в роте выросли грибы», – как говаривала в незапамятные времена Марииного детства нянька баба Клава, мать денщика Сидора Галушко и их хорошенькой рыженькой горничной певуньи Анечки.
Выйдя из номера, Мария остановилась в легкой утренней полутьме у пучка полыни, висевшего над перилами лестницы, принюхалась с удовольствием. Внизу вдруг довольно громко заспорили: по голосу – хозяйка гостиницы Мари и какой-то мужчина, отвечавший ей унылым, робким баритоном.
– Где стихозы?
– Но, Мари…
– Я тебя спрашиваю – где стихозы?
– Но, Мари, – это ведь творчество.
– Какое к чертям собачьим творчество! Сегодня графиня съезжает, и мы должны начинать. Ты хочешь, чтобы я попала под неустойку?!
– Но, Мари, творчество… Я все успею.
– Твое счастье, Поль, что ты мой старший брат, а то бы я тебе показала творчество! Денег не дам. Принесешь первые десять стихоз – получишь аванс.
– Ты права, Мари, ты как всегда права… Ты такая добрая…
– И не подлизывайся! Не дам ни сантима.
– Этот прохвост Эмиль не наливает в долг.
– И правильно. Я ему запретила. Боже, что бы вы без меня делали?!
– Ты права, Мари, но хоть на стаканчик дай…
– Не дам! Проваливай! И чтобы к вечеру принес первые стихозы.
– Обязательно. Я принесу пять стихов! – вдруг воодушевился мужчина, и в голосе его прозвучали горделивые нотки. – Пять стихов, – добавил он с королевским апломбом. Голос мужчины показался Марии знакомым, где-то она уже слышала этот апломб.
– Принесешь пять, тогда и поговорим, Поль.
– Но, Мари! – взмолился Поль.
Серебряная пудреница, которой Мария пользовалась, вдруг выскользнула у нее из рук и покатилась по лестнице. Мария спустилась, подобрала пудреницу, где вместо зеркальца был вмонтирован отполированный золотой диск, и продолжила спускаться.
Внизу смолкли.
– Доброе утро, Мари, – приветствовала Мария хозяйку гостиницы. – Доброе утро, мсье!
– Доброе утро, мадам графиня! – обрадовалась хозяйка. – А это мой старший брат Поль – поэт.
– Очень рада вас видеть! – отвечала Мария. И тут разглядела, что Поль – тот самый пожилой мужчина в черном костюме и черных сатиновых бухгалтерских нарукавниках, которого они с Павлом повстречали у мэрии и который с апломбом рассказывал им о Труа.
Хозяйка гостиницы сунула что-то в руку поэта, наверняка не очень крупную купюру, он зажал ее в кулаке, поклонился Марии в пояс, мгновенно отступил в темную глубину зала и выскользнул из гостиницы.
– Ваш брат работает в мэрии?
– Да, откуда вы знаете?
– А мы его встречали у мэрии еще вначале, как только стали знакомиться с Труа, и он рассказал нам много интересного.
– О да, Поль много чего знает! – с неподдельной гордостью сказала Мари. – Он работает в мэрии, но очень тяготится этим. Поль – настоящий поэт, в прошлом году он чуть не получил При Аполлинер. Но в последний момент премию дали парижанину. Конечно, у них там своя шайка-лейка, зачем им маленький Поль из маленького Труа? Дали парижанину, а мой Поль остался с носом [4].
– Может, еще дадут, не все потеряно, – подбодрила хозяйку гостиницы Мария.
– Вряд ли. Хотя дай Бог! Поль тоже надеется. Он ведь у меня детей клепает… Извините, я хотела сказать, его жена родит каждые полтора года. У них одиннадцать душ детей, и всех кормить надо. Вот он и пишет для меня стихозы, извините, я хотела сказать стихи – поздравления для новобрачных. Я даю ему имена и фамилии жениха и невесты, их родителей, а если есть какая смешная или пикантная подробность в их роду, то даю эту историю, и он клепает стихозы… извините, пишет стихи.
– Стихозы? – улыбнулась Мария. – А кто первый их так назвал?
– Да он сам же и назвал. Потом каллиграф, его дружок из мэрии, красиво переписывает на специальном листе с розочками и с голубями, а после венчания или после мэрии, когда все приходят сюда, Поль зачитывает стихозу… извините, стих, и я даю молодым этот лист. Всем очень нравится, и Поль неплохо подрабатывает. Потом свадьба остается внизу, а молодые поднимаются наверх, в ваш номер.
– Все расписано по ролям, как в театре! – засмеялась Мария.
– Ну а как же! – просияла в ответ ей Мари. – Свадьба должна запомниться молодым. Всем хочется радости и счастья, а того и другого не так уж много на белом свете.
– Что правда, то правда, – подтвердила Мария. – Как сказал французский композитор Сен-Санс: «Не пришлось бы вам впоследствии горько сожалеть о времени, безвозвратно утраченном для веселья».
– Так и сказал? Какой молодец! Я это запомню и вставлю в свою речь на свадьбах. Честно говоря, эта затея с королевской кроватью дает мне больше, чем гостиница и ресторан вместе взятые.
– Мари, мы позавтракаем и поедем.
– Да-да, конечно. Круассаны, кофе, джем? Все как обычно?
– Как обычно.
Так и окончилось их чудесное пребывание в чудесном городке Труа. Хозяйка гостиницы Мари даже всплакнула, когда ее гости отъезжали на своем шикарном авто.
– Хороший городок, славные люди, – задумчиво сказала Мария при выезде из Труа на трассу до Марселя. Сняв с руля правую руку, она троекратно перекрестилась чему-то своему, тайному.
Долго ехали молча.
– Должны успеть на корабль, – наконец произнес Павел, который мысленно уже был у себя дома в Америке.
– Успеем, не беспокойся, – угадав его состояние, холодно ответила Мария. – У нас до отплытия девять часов. Я поднажму?
– Поднажми, но в рамках разумного.
– Угу. В рамках разумного…
С двадцатиминутным перерывом на легкий обед в одном из придорожных бистро, за Лионом, дорога от Труа до Марселя заняла восемь часов. На территорию марсельского порта они въехали за сорок пять минут до отплытия. Трапы еще не убирали, но работяга-буксир уже прилаживался к белому многопалубному гиганту, чтобы тащить его из бухты в открытое море.
