— Вот кого надо было бы угостить свинцовым горохом. Пока мы воевали, он отсиживался дома и измывался над бедными бабами. Под юбки им заглядывал, и это еще не самое худшее, что о нем можно сказать…
Жандарм Хорнкнопф пришел во двор к Бюднерам. Густав чистил козий хлев. Он и не заметил, как за его спиной появился зеленый мундир. Взмахнул вилами — и ком навоза попал прямо на начищенные сапоги франтоватого жандарма.
— Перед тобой представитель власти, а ты его оскорбляешь! — жандарм показал на козий помет.
Густав от испуга выронил вилы. Он побледнел.
— Ты, верно, закопал там свою винтовку, Бюднер?
— Винтовку? У меня нет никакой винтовки.
— Неужели ты не притащил с фронта ружьишко?
— Только вшей притащил я, господин Хорнкнопф, а не оружие. — Густав уже взял себя в руки.
— Покажи-ка мне дом, Бюднер, я поищу твою винтовку!
— В моем доме только одна винтовка, та, что у вас за плечом, господин жандарм.
— Ты свои шуточки брось!
— Так ведь лань-то была задушена силком, а не застрелена, господин жандарм.
— Ты откуда это знаешь?
— Так все говорят.
Из-за стенки козьего хлева показался курносый нос Станислауса:
— А лесника-то зарезали, дядя Хорнкнопф!
Жандарм, прищурившись, глядел сверху вниз на Станислауса. Он был словно сам господь бог, который в часы досуга искоса поглядывает на жалких двуногих букашек, копошащихся на грешной земле.
— Так, так! Зарезали, говоришь? Значит, и ты об этом знаешь?
— Я еще кое-что знаю.
— Ладно уж, замолчи, сынок, — сказал Густав.
— Пускай он говорит, Бюднер. Иль у тебя самого совесть нечиста?
Станислаус бойко затараторил:
— Тот человек, тот самый человек вспорол у лани брюхо. А лесничий тихо подошел сзади и напугал его. Тогда он повернулся и пырнул его ножом в живот. А лесничий как закричит: «Ой, ой, живот!» — «А, ты еще кричишь?» — сказал тот человек и еще раз пырнул его ножом. Тут лесничий упал и умер, а тот человек как закричит: «Горе мне, что же я наделал!» Потом он пришел домой, захотел почистить картошки. Достал нож из кармана, что же он видит? На картошке кровь. Тогда ему и есть расхотелось. Пошел он в лес нарезать березы на веник. Стал резать, а на ветках кровь. Тут он испугался и побежал. Он бежал и кричал: «Ах, отрежьте мне голову, куда я ни погляжу, везде вижу кровь!»
Жацдарм присвистнул сквозь зубы.
— Шибко же он врет для своих лет!
Густав был смущен.
— Паренек у нас вроде ясновидящий, господин жандарм.
Жандарм приступил к обыску. Он вытащил из кармана кусок проволоки и сравнивал его с каждым обрывком проволоки, который ему попадался на глаза. В доме он обследовал половицы — нет ли новых гвоздей. В одном месте, там, где блеснула шляпка гвоздя, отполированная подошвами, приказал гвоздь вытянуть. Густаву пришлось поднять половицу. Под нею в мусоре возились несколько мокриц и жучков; никаких браконьерских снастей там не оказалось… И вообще ничего не было обнаружено. Так уж вовсе ничего? Нет, кое-что все-таки жандарм унес с собою — Станислаус надоумил его.
— Дай-ка мне свой складной нож, Бюднер!
Жандарм вторично прошел по всей деревне и отобрал у всех заподозренных ножи. Он отвез их в город, в уголовный розыск.
А на следующий день один мальчишка порезал себе ногу каким-то ножом. Он переходил вброд деревенский пруд и наступил на нож, лежавший в иле. Это был не складной нож, и многие жители деревни знали, кому он принадлежал. Не успели этот нож доставить жандарму, как браконьер и убийца сам явился с повинной. Он оказался торговцем мехами из соседней деревни, человеком безупречной репутации, если не считать того, что он по дешевке скупал шкурки у местных крестьян и рабочих, а продавал в пять раз дороже. Нож этот отлично знали все его поставщики, он на глазах у них соскребывал им со шкурок остатки мяса и жира и при этом хаял товар, чтобы снизить цену. Его фамилия не значилась в блокноте лесничего в списке штрафников: скупщик шкурок без труда мог покупать себе дрова на зиму за наличные.
Отныне Бюднеры были уже совершенно убеждены в том, что они произвели на свет ясновидца, и даже немного испугались. Жители деревни думали о ясновидении Станислауса по-разному.
В школе учитель Гербер обращался с ним, как с больным. А Станислаус дополнял по своему усмотрению даже стихотворения, которые задавали выучить наизусть. «Трех цыган» Ленау он декламировал так:
Вдруг увидел я троих цыган
На равнине песчаной пустой.
Они курицу жарили на костре
Под придорожной ветлой.
Один из них на скрипке играл,
Озарен закатным светом,
А другой вшей на себе искал
И песню пел при этом.[3]
— Те-те, у меня в книге нет ничего про курицу, Станислаучик. — Учитель Гербер постучал линейкой но книге.
Но Станислаус не смутился.
— А это евангелист забыл про нее.
— Так ведь это стихотворение написал поэт, а не евангелист, мой мальчик.
— Ну, и он тоже забыл.
Учитель Клюглер пересмотрел множество книг, чтобы составить суждение о Станислаусе.
— Я читал, что незаурядная наблюдательность в сочетании с незаурядной фантазией может, как бы это сказать, производить впечатление своего рода ясновидения. Психические силы такой личности…
Но никого не интересовало, что там вычитал учитель Клюглер. Этот чудак был битком набит знаниями, но, при всей своей премудрости, всякий раз, отрезая ломоть хлеба, непременно порежет палец.
Все деревенские старики и больные норовили подсунуть Станислаусу то кусок масла, то яйцо либо угощали его молоком, а потом сами при нем пили из той же кружки. Им хотелось хоть как-то соприкоснуться с теми силами, которыми обладал этот паренек.
— Эх, жаль, что придется умереть, не увидев, как это благословенное богом дитя станет мудрым врачевателем и чудодеем!
А Густав по-прежнему утешал всех:
— Погодите, придет его время, и он будет по меньшей мере стекло жрать.
10
Станислаус приручает птичек божьих, дивится нравам богатых людей и по милости графини становится миллионером.
Станислаус продолжал творить чудеса. Молодая батрачка утопила своего новорожденного в речке у деревни. Тельце нашли. Но кто отец?
— Кто его отец, Станислаус?
— Хозяин, у которого она работает.
Девка все время молчала, упрямо стиснув зубы, но теперь заговорила:
— Чего уж тут молчать, если чудодей Станислаус все сказал!
А Станислаус действительно видел, как в дни сенокоса хозяин, заигрывая, возился с батрачкой. Потом они вдвоем упали на стог сена. Вот и все чудо! Именно хозяин, частью угрозами, частью деньгами, заставил девушку утопить свое дитя.
Станислаус становился осторожнее и уже не решался выбалтывать все, что видел и думал. Он убедился, что не только руки и ноги, но и сердце нужно оберегать от ушибов и царапин. Язвительные насмешки братьев и ребят в школе не раз больно царапали его по сердцу. И эти маленькие царапины сочились горечью, поднимавшейся иногда к самому горлу.
— Вон идет наш ясновидящий. Он видит лучше всех, потому что мы смотрим только глазами, а он еще и задницей, ха-ха-ха!
— Зато ваши задницы сейчас будут в синяках, — яростно кричал Станислаус. Он пинал мальчишек ногами, брыкаясь, как молодой жеребенок, но противников было много, в их числе оказывались и его братья. Они хватали Станислауса, валили на землю, плевали ему в уши и приговаривали: «Вот так шумит море в Бразилии!»
Вырвавшись, он удирал подальше. Вытирал уши, намокшие от «бразильского моря», и проклинал своих врагов, желая им всем покрыться паршой, коростой, нарывами и заболеть корью. Но гнев его и ненависть были недолговечны. Вокруг оказывалось множество добрых существ, среди которых он чувствовал себя понятым и великим, и они быстро утешали его. Голубая бабочка садилась на его деревянный башмак и помахивала крылышками. Это была не бабочка, а крылатый голубой гном.
— Что прикажете, ваше величество, молодой Бюднер?
— Примчи мне облачную колесницу. Я желаю унестись отсюда, поглядеть на море в Бразилии.
— Извольте! — и бабочка, взмахнув крылышками, улетала.
Дома у Станислауса тоже были свои особенные игры. Он сделал из соломы чучело и напялил на него старую солдатскую куртку отца. А на соломенную голову насадил старую женскую шляпу. В довершение всего под шляпу он воткнул курительную трубку. И чучело стояло в огороде Бюднеров, засунув руки в карманы. Некоторое время птицы не подлетали близко. Их пугало чучело; но оно все стояло и стояло, словно выросло на грядке, и птицы постепенно привыкли к нему. Под конец они даже садились на трубку — Станислаус набивал ее червяками и зерном. Трубка стала удобной кормушкой для пичуг.
