— Почему бы тебе не пойти самой? — спросила моя сестра.
— Потому что я — не женщина, а беременная женщина.
Она, действительно, была беременна мной.
— Он не любит детей? — с коварством спросила Синеситта, так как моя сестра и я это признаю — часто бывала коварной, особенно когда задавала какой-нибудь вопрос маме.
— Речь идет не о том, что он не любит детей, а о том, что он любит женщин.
— Я не женщина, а молодая девушка.
— Мне не надо, чтобы он тебя полюбил, я просто не хочу ему не понравиться.
Вот так Синеситта несколько минут спустя оказалась перед певцом.
— Автограф для моей матери, пожалуйста.
Это был высокий блондин, измотанный фотографами и ожесточенный беспрерывными интервью. Его глаза по обе стороны острого носа демонстрировали свою небесную голубизну с наивной и исступленной гордостью. Он взглянул на ноги моей сестры. На ней была мини-юбка. Она надела ее не потому, что горела желанием выставить напоказ свои бедра (впрочем, она не собиралась их прятать) или следовать моде, просто в то лето стояла такая жара, что даже в купальных трусах — узкие плавки еще не существовали — создавалось впечатление, что ты задыхаешься.
— Я хочу подарить свой автограф и вам тоже.
— Не утруждайтесь.
Он поднял голову и увидел лицо Синеситты, показавшееся ему еще моложе, чем ее ноги.
— Сколько тебе лет?
— Пятнадцать с половиной.
Певец почувствовал под своим белым льняным пиджаком дрожь и томление. Он обвел взглядом хрупкие голые плечи и покачивающуюся грудь Синеситты и поинтересовался, почему она такая бледная. Она ответила, что никогда не загорает. На солнце ей было скучно — впрочем, в тени тоже, но там было прохладно. Певец спросил имя мамы и на цветной фотографии, которую хранил для исключительных случаев, поставил свой автограф. Синеситта, растроганная, прижала снимок к груди. Тихим, почти умирающим голосом певец приказал ассистентам, гримерам, фанам и журналистам покинуть ложу. Оставшись наедине с моей сестрой, он спросил, можно ли ее поцеловать. Синеситта решила, что этот поцелуй станет подарком ее матери, не задумываясь, конечно же, о том, что мама вряд ли придет в восторг от такого подарка.
— Если желаете.
Губы певца в тот же момент оказались на ее губах, которые он нашел широко раскрытыми, совершенно безразличными, а язык — неповоротливым, удивленным и ленивым. Певец принялся за работу, покусывая зубами, посасывая губами, раздувая щеки и без устали вертя языком вокруг языка Синеситты, словно безнадежно влюбленный плющ, обвивающий древнегреческую колонну. Его руки одновременно пробегали по ее телу, которое показалось бы ему менее обнаженным и менее желанным, если бы было менее худым. Он затащил Синеситту на диван и спросил, девственница ли она.
— Нет, — ответила Синеситта.
— Я тебе не верю.
— Вам остается только проверить.
Что в тот момент происходило в голове моей сестры? Когда она рассказывала нам эту сцену, то уверяла, что только собиралась доказать певцу, что не лгала. А может, она все-таки немного хотела его? Однако, по ее словам, у нее было одно желание: как можно быстрее вернуться к маме и покончить с этой глупой историей с автографом. Больше она не дала никаких подробностей о своей единственной сексуальной связи с певцом — даже после того, как несколько лет спустя тот выбросился с девятого этажа отеля «Каравель» в Афинах вместе с обложкой «Или… или» Сёрена Кьеркегора[6] в качестве прощального письма, которую он вырвал и зажал между зубами перед тем, как броситься в пустоту.
— Как все прошло? — спросила мама, когда Синеситта встретилась с ней в паркинге.
Моя сестра показала ей цветной снимок с автографом и сказала, что все прошло хорошо, не считая того, что ей пришлось заняться любовью с певцом, чтобы доказать ему, что она не девственница. Мама смотрела на снимок, не видя, что на нем. Она разорвала его, бросила клочки на землю и села в машину. Моя сестра, сев рядом с ней, посетовала, что только зря старалась. Мама не слишком уверенно дала ей пощечину, ударив руку о зеркало заднего вида.
Синеситта выскочила из машины и побежала в темноту. Мама бросилась вслед за ней, но долго бежать не смогла, так как я ей мешала.
— Синеситта, вернись!
Молчание.
— Синеситта, ты же не убежишь, когда я должна родить через месяц!
Она услышала насмешливый удаляющийся голос и несколько слов, прозвучавших в ночи, как первые аккорды фуги Баха:
— Я не отец!
Мама полтора часа ждала возле машины, скурив полпачки сигарет с ментолом, что было вредно для моего здоровья. Она уже собиралась возвратиться в Плестен, задаваясь вопросом, какую ложь ей придумать на этот раз, чтобы успокоить папу, когда в конце паркинга возник высоченный, худой, романтический силуэт Синеситты. «Любящие люди знают, где и сколько времени они должны ждать человека, которого любят, и где и сколько времени человек, которого они любят, будет ждать их» («Ад мне лжет», с. 7). Мама решила, что Синеситта специально возвратилась к певцу, чтобы переспать с ним. Но моя сестра ограничилась тем, что прогулялась по Ланьону, и эта прогулка ей не понравилась. Она сказала, что если во Франции есть город, в котором она никогда не согласится жить, даже если ей заплатят за переезд большие деньги, то это Ланьон. Пусть жители Ланьона не обижаются на это замечание, сделанное почти век назад, под которым я, впрочем, не собираюсь подписываться.
Затем появился женатый мужчина. Женатый мужчина — это персонаж, вызывающий тревогу, особенно если он гуляет с вашей сестрой. Жан-Луи Трюбер заведовал отделом игрушек в магазине «Прентан» на бульваре Османна. Этот гигант еще ни разу не встречал женщин своего роста, хотя был женат три раза. В общем, это был не просто женатый, а трижды женатый мужчина. Увидев впервые мою сестру, он испытал к ней признательность за то, что может смотреть ей в глаза, не наклоняя головы. За месяц эта признательность превратилась в восхищение молодой одинокой женщиной, а лучшим способом выразить свое восхищение, было возжелать ее — и Трюбер возжелал Синеситту. Он уже представлял, как переспит с ней и бросит, хотя Синеситта воспринимала его всего лишь еще одной расчетной ведомостью среди сотен других. В один ноябрьский вечер Жан-Луи дождался ее у выхода с работы и предложил пропустить по стаканчику в «Кафе де ла Пэ». Синеситта ответила, что не страдает от жажды, что было правдой. Кроме того, она должна была встретиться с мамой у магазина «Фошон». Трюбер сказал, что проводит ее до площади Мадлен. Он рассчитывал на эти несколько сотен метров, чтобы убедить мою сестру, что они предназначены друг для друга, по крайней мере, на несколько недель. Действительно, Синеситта, идя рядом с Жаном-Луи, испытала удовольствие, природу которого поначалу не смогла ни определить, ни объяснить, пока не увидела перед магазином маму в ярко-красном костюме и не поняла, что причина кроется в том, что Жан-Луи выше нее. Синеситта видела с высоты своего метра восьмидесяти трех сантиметров — метра восьмидесяти семи или восьмидесяти восьми с каблуками, а она любила, как все высокие женщины, носить каблуки — мир, где было мало мужских голов и ни одной женской, сероватый экран, на котором появлялись лишь водители автобусов за огромными рулями, рекламные плакаты нижнего белья и киноафиши.
— Расстанемся, пока мама нас не увидела, — сказала Синеситта.
— Она все еще не позволяет вам прогуливаться с мужчиной после восемнадцати часов?
— Наоборот, но вы не поймете.
Синеситте уже исполнилось тридцать два, и после ее короткого приключения с певцом из Ланьона у нее больше не было ни одного мужчины, в чем она сама сознавалась, повторяя, твердя, заявляя одно и то же по нескольку раз в неделю во время шумных семейных обедов. Это объяснялось ни осознанным выбором с ее стороны, ни невезением, ни даже отвращением, которое она вызывала у французских мужчин, — а также у югославских, греческих и турецких летом в 81-м, 83 и 85-м годах, — а непреодолимым и стойким отсутствием интереса ко всему, что составляло мужскую сторону жизни: спорт, еда, машины, ночные клубы и, конечно же, секс. Она отдавала себя работе и семье, то есть мне, так как Бенито, изнасиловав маму и чуть не убив папу, навсегда покинул дом, — во всяком случае, мы на это надеялись, — а Боб еще не родился.
Женатые мужчины избегают матерей, зная, что те вначале посмотрят, есть ли у них обручальное кольцо. Матери предпочитают, чтобы их дочери встречались с посредственными холостяками, а не с блестящими женатиками. Они верят, что это заставит их дочерей меньше страдать, а значит, и их страдания будут не такими сильными. Кроме того, матери скорее отождествляют себя с обманутыми женами (поскольку любая мать — это обманутая супруга, брошенная своей дочерью), чем со счастливыми любовницами. Они брюзжат, как первые, вместо того чтобы просто посмеяться, как вторые. Они не любят вдовцов и разведенных, поскольку у тех есть прошлое, а матерям хорошо известно, что прошлое, как и мужчины, способно к предательству.
