— Пошли.
Кюхля на цыпочках проследовал мимо кроватей с храпящими холмами.
— Спят, — вонюче засмеялся в ухо Сашеньке, — А мы ебаться идем.
Вышли из опочивальни, прокрались по коридору мимо директорской, мимо столовой и вшивой людской. Скрипнула дверь — и мальчишки на улице. Бррр! Прохладно. Даром, что июль. Жуки носятся над газовым фонарем. Перестукивает где-то вдалеке лошаденка запоздалого ваньки.
— Сюда.
Кюхля потянул Сашеньку к флигельку.
— Там дворник живет… И Сонечка.
При слове «Сонечка» на толстых губах Кюхельбекера мелькнула слюна.
— Тише, обезьяна.
Под ногой Сашеньки скрипнул камешек.
— Я не обезьяна.
Вот и флигилек. Сашеньке вдруг стало страшно.
— Кюхля.
— Чего тебе?
— А дворник?
— Что дворник?
— Дворник где?
— Дворника намедни выпороли, и сослали в деревню на три дни. За то, что к лошадям приставал.
— А.
Кюхля подкрался к двери дворницкой. Толкнул. Дверь заскрипела.
— Не заперто, — радостно зашептал Кюхля.
Заглянул.
— Ого!
— Чего там? — нетерпеливо Сашенька.
Искаженная похотью рожа Кюхли возникла перед ним, губы шевелились, как червяки — выползни.
— Там она, Сонечка. На кровати лежит. Срака голая.
— Срака голая?
— Ну, да.
Кюхля дернулся было в дверь, но Сашенька его задержал.
— Постой. Можно… я.
Вильгельм посмотрел на Сашеньку. Цыкнул зубом.
— Лады, хуй с тобой. Иди. Засади ей.
Сашенька на цыпочках — к двери. Не соврал Кюхля. В лунном свете белела жопа спящей Сонечки с черной дыркою промеж двух округлостей. Черная дыра. Простынка спала с плеч мальчика. Он плюнул на ладошку и обслюнявил поднявшийся хуй. Вот так. Подкрался к Сонечке. За печкой в дворницкой играл на скрипке сверчок. Пахло здесь щами и водкой.
— Аааа! Разъеби твою душу мать. Пиздаебаныйхуебань!
Сашенька пулей из флигеля. Кюхля понесся вслед за ним.
Вопли дворника звенели в ушах.
Через несколько минут и Кюхельбекер и Пушкин лежали в своих постелях. Да вот беда: простынка Кюхли была на месте, а вот Сашенькину держал в своих грязных руках голый и страшный дворник.
Выстроились лицеисты перед директором Малиновским. Страшно всем. А больше всего — Сашеньке. Потому что в руках у Малиновского — простынка Сашенькина. А рядом с директором — дворник. Мрачнее тучи. В носу пальцем ковыряет. Вынет соплю, да и в рот.
В шеренге рядом с Сашенькой — Кюхля. Тот спокоен. Лыбится.
Пущин, Дельвиг, Бакунин, Кукольник, Броглио, Вольховский, Горчаков, Гревениц, Данзас, Есаков, Илличевский, Комовский, Корнилов, Корсаков, Корф, Ломоносов Сергей, Мясоедов, Ржевский, Саврасов, Стевен, Тырков, Юдин, Яковлев. Все в сборе.
— Господа лицеисты.
Голос у Малиновского грубый, похож на лай простуженного пса.
— В нашем беспримерном учебном заведении произошло вопиющее преступление. Вот этот человек, — директор кивнул на дворника, жующего козявку, — пострадал от рук. Вернее, не от рук…
Директор побагровел, мучительно подыскивая слова.
Сашенька со страхом покосился на Кюхлю. Кюхля едва сдерживал смех.
— Не от рук, — кашлянул Малиновский. — В общем, кто-то из вас совершил… Вернее, не кто-то, а владелец сей простыни…
— Василий Федорыч, — подал голос дворник. — Можно я скажу? По-свойски?
Директор взглянул на дворника.
— Валяй, Сидор.
Дворник Сидор взял из рук Малиновского простынь, потряс ей в воздухе, как флагом.
— Слушайте, гниды.
Директор поморщился.
— Один из вас ночью забрался ко мне в каморку и выеб меня в сраку.
Лицеисты захохотали.
— Господа, — строго одернул директор. — Ведите себя подобающе.
— Вы, суки, думаете, просто дворник, можно драть в очко, а я здесь пораньше этого петуха, — дворник кивнул на директора.
— Сидор, — просительно промолвил Малиновский.
— Заткнись.
Дворник распалялся. Глаза его метали молнии. Он воистину был страшен.
— Вы думаете, маленький человек, права не имеет, тварь, поди, дрожащая? А я здесь двадцать лет мету. Царица, сама царица с дочками мимо проходит. «Метешь, Сидор?». «Мету, ваше анпираторское величество». И поцалует меня в макушку императрица. А потом приходит в дворницкую. Тело белое, царское, простыми лапами не щупаное.
Дворник закашлялся, с ненавистью глядя на воспитанников.
— Вот этими лапами, — Сидор воздел руки к небу. — Этими лапами щупал императрицыны сиськи и пизду.
— Сидор, — поморщился директор.
— Пасть заткни, — огрызнулся дворник. — Я ебал императрицу и дочек ейных. Да и сам царь моего уда отведал.
Сашенька почувствовал, что Кюхля дрожит.
— И вот нашелся из вас какой-то, из молодых, раб исканий, — дворник грязно выругался, сплюнул в траву сопли, — кто решил, что может выебсти дворника.
Сидор, держа в руках простынку, прошелся вдоль шеренги.
— Ты?
Заорал вдруг, остановившись около Кукольника.
— Никак нет-с, господин дворник, — пролепетал Кукольник, став белее той самой простынки.
Дворник продолжил свой обход.
— Ты?
Дельвиг успел промолвить: «Нет» и рухнул без сознания.
Дворник зашагал дальше. У Сашеньки сердце билось, билось, да и замерло. Боженька, пронеси, боженька, спаси.
Не пронес, не спас.
Вот он, дворник. Навис над Сашенькой, как гора. Сверлит Сашеньку черными глазами из-под бровей, похожих на кусты. Пахнет от него мочевиной и водкой.
— Ты? — хрипло, жестко.
Сашенька сглотнул.
— Ты, гнида?
— Это, это… он.
— Врет, — заверещал Кюхля.
Да поздно. Лапа дворника — цап Кюхлю за шиворот форменной курточки, да и выволокла в центр площадки.
— Кюхельбекер, не ожидал от вас, — скорбно покачнулся директор Малиновский.
— Это не я, Василий Федорович, — заливался слезами Кюхля. — Это обезьяна. Это Пушкин.
— Негоже на товарища клеветать, — сурово молвил директор. — Это лишь усугубляет вашу вину.
Малиновский покачал свое грузное тело, перекатываясь с пятки на носок.
— Ума не приложу, что с вами делать. По уставу телесные наказания в Лицее запрещены.
— Василий Федорович?
— Да, Сидор?
— Отдайте его мне. Временно, знамо.
Рука дворника прошлась по жопе Кюхли, пощупала яйца. Кюхля открыл было пасть для крика, да издал лишь тонкий стон.
Директор нахмурил лоб.
— Что ж, пожалуй. Бери, Сидор. Но вечером он должен быть в своей постели. В сво-ей постели, Сидор.
— Так точно, ваше благородие.
Дворник вдруг поднял Кюхлю, вскинул на плечо и направился в сторону дворницкой. У Сашеньки задрожали колени, когда он представил, что это могло приключиться с ним.
— Ну, что же, — директор вытер платком лоб. — Расходитесь. И не шалите больше.
* * *
А Кюхля и правда вернулся вечером. Волком взглянул на Сашеньку. Упал ничком на постель и остался недвижим.
Мальчишки до поры до времени с ним не заговаривали.
Первым, конечно, не вытерпел Кукольник. Павлиньим шагом приблизился к кровати Кюхли, дотронулся до него. Кюхля дернул плечом, взбрыкнул ногой.
— Вильгельм, а Вильгельм, — сладким голосом пропел Кукольник. — Как анальна кара?
Спальня взорвалась смехом. Все хохотали. А громче всех — Сашенька.
Кюхельбекер сел на постели, с ненавистью глядя на Кукольника.
— Отъебись, Нестор! Отъебитесь от меня. А ты!
Он повернул к Сашеньке башку, в которую были встроены метающие молнии глаза.
— А ты. Я вызываю тебя на дуэль, обезьяна.
Это вызвало новый припадок смеха. Кюхля снова улегся на постель лицом вниз и больше не отзывался на воззвания однокорытников.
* * *
А ночью Сашенька проснулся.
Кто-то лизал его яйца.
Испуганно сел на постели, увидел бледное личико, темные длинные волосы, грудь, высовывающуюся из ночной рубашки.
«Привидение» — мелькнуло в голове. Хотел закричать, да во рту пересохло.
— Не бойся, — шепнуло привидение. — Я Сонечка.
«Сонечка Мардушкова, дочка дворника. Сладенький пирожок. Сиськи, жопа», — вспомнил Сашенька мантры Кюхельбекера.
— Ой, — засмеялась Сонечка. — Смотрю, ты понял, кто я.
Сашенька взглянул вниз. Его хуй вылез из черных зарослей волосни и торчал, как восклицательный знак.
Сонечка потянула какой-то шнурок на ночной рубашке и оказалась голой. Бледненькая. Пизда мохнатая, сиськи вислые. Баба.
Сашенька подался вперед, припал губами к сиське. О, молочко.
Сонечка куснула его за ухо. Сашенька вскрикнул, но не отпустил сиську. Пальцы его нащупали пизду, проникли в мокрое лоно.
Мардушкова негромко застонала. Рука ее беспрестанно дрочила Сашенькин хуй.
