Когда ты поднимешь голову с подушки, вокруг тебя уже сгустится мгла. И наступит ночь.
И наступит ночь. За стеклами на потолке побегут черные облака, в их разрывах мелькнет круглая бледная луна, на мгновение озарит все вокруг ровным матовым светом и снова скроется во мгле.
Пора. Ты знаешь это и без часов. И быстро сбежишь по ступенькам вниз, прочь от своей каморки, от разбросанных в беспорядке пожелтевших листков и выцветших дагерротипов. Войдя в переднюю, остановишься перед комнатой сеньоры Консуэло и услышишь свой голос, чуть сиплый после стольких часов молчания:
– Аура…
Потом снова позовешь:
– Аура…
И войдешь в комнату, где не увидишь привычных мерцающих огней. Старухи весь день не было, и свечи догорели. Ты шагнешь в темноту, к кровати. И опять окликнешь:
– Аура…
И услышишь тихий шелест тафты, чье-то дыхание; протянув руку, коснешься знакомого халата, и голос Ауры скажет:
– Не надо… Не трогай меня. Ложись рядом…
Ты нащупаешь край постели, осторожно примостишься сбоку и, не выдержав, с тревогой заметишь:
– Она может вернуться в любой момент…
– Она уже не вернется.
– Никогда?
– Я совсем выбилась из сил. А она и подавно. Мне никогда не удавалось удержать ее больше, чем на три дня.
– Аура…
Ты тянешься к ее груди. Она поворачивается к тебе спиной, отчего голос ее теперь звучит иначе:
– Нет… Я же сказала, не трогай…
– Аура… Я люблю тебя.
– Я знаю. И всегда будешь любить, ты ведь мне клялся вчера…
– Я не могу жить без твоих губ, без твоих объятий…
– Поцелуй меня, но только один раз.
Ты потянешься губами к ее лицу, станешь гладить длинные распущенные волосы, потом резким движением, несмотря на ее робкие протесты, сорвешь халат с беззащитных плеч, жадно прильнешь к обнаженному телу, а она жалобно забьется в твоих объятиях, маленькая, хрупкая, несчастная, и бессильные слезы покатятся по щекам. Ты покроешь поцелуями ее лицо, коснешься груди, но в этот миг темноту прорежет узкая серебряная дорожка. От неожиданности ты приподнимешь голову и увидишь в стене небольшое отверстие, дырку, проделанную мышами, через которую и проникает этот неяркий луч. Он осветит белые волосы Ауры, осунувшееся, сморщенное, как сушеная слива, лицо, и ты отпрянешь при виде бесплотных губ, которые только что целовал, беззубых старушечьих десен, немощного, иссохшего тела сеньоры Консуэло, озаренного бледным светом луны, чуть подрагивающего, потому что ты его касался, ласкал, потому что ты тоже вернулся…
Ты зароешься в ее серебряные волосы, а когда луна вновь скроется за облаками и воскресшая, возродившаяся было юность опять станет далеким воспоминанием, Консуэло обнимет тебя и скажет в наступившей темноте:
– Она вернется, Фелипе, мы поможем ей вернуться. Дай только собраться с силами, и она придет снова, вот увидишь…
Жюль Мишле (1798 – 1874) – французский историк, автор соч. «История французской революции».
– Вы учились где-нибудь?
– В Париже, мадам.
– О, для меня такое наслаждение слышать эту речь, всегда, всегда… да… вы понимаете… я так привыкла… а потом… (франц.)
Ко мне (франц.).
Исторические комментарии см. выше, к рассказу «Тлакотацин из фламандского сада».
Ей было пятнадцать лет, когда я познакомился с ней, и, если можно так выразиться, ее зеленые глаза стали моей погибелью (франц.).
Моя юная куколка… моя юная куколка с зелеными глазами, я тебя безумно любил (франц.).
Я мирился с твоей ненавистью к кошкам, хотя сам очень люблю этих милых животных (франц.).
…это было так невинно, так по-детски… (франц.)
…ведь ты говорила, что, мучая кошек, ты совершаешь символическое жертвоприношение во имя нашей любви… (франц.)
Ты умеешь одеваться, моя нежная Консуэло, всегда в зеленом бархате, зеленом, как твои глаза. Я думаю, ты всегда будешь прекрасна, даже в сто лет… (франц.)
Ты так гордишься своей красотой и сделаешь все, чтобы оставаться вечно юной! (франц.)
Консуэло, дьявол тоже вначале был ангелом… (франц.)
Мулен, фотограф, бульвар Осман, 35 (франц.).
По случаю десятой годовщины нашей свадьбы (франц.).
