Откуда-то Скалд узнал, что мы со Стеллой каждый день подолгу общаемся. Он узнал даже, что Стелла больше не обедает вместе с коллегами, а забирает свой обед ко мне в палату. Ему показалось, что я влюблен в нее, но я сразу выразил свое резкое недовольство подобными предположениями. Вот такие намеки и волновали меня больше всего при мысли, что Стелла будет приходить ко мне в гости и пить кофе. По сути дела, у нас с ней не было ничего общего. Я не мог ей ничего дать. А неясное чувство смущения, которое я испытывал в ее присутствии, сильно меня беспокоило. Смущение и даже стыд. Словно я видел свое тело и лицо ее глазами. Мои неуклюжие руки. Негнущиеся, утратившие проворность пальцы. Помню, к примеру, как однажды мы со Стеллой обедали у меня в палате. Она постоянно притрагивалась к висевшему у нее на шее серебряному сердечку. Подарок матери. Внезапно застежка расстегнулась, и подвеска упала на пол. Стелла тут же вскочила и опустилась на корточки.
— Черт, — пробормотала она, — черт, никак не найду.
Поискав еще чуть-чуть, она воскликнула:
— Нашла! Оно под кроватью!
Она выпрямилась, волосы ее были растрепаны, а на лице сияла улыбка.
— Под кровать закатилось!
Она отряхнула одежду и протянула серебряное сердечко мне. Я взял его. В моих руках оно выглядело таким крошечным. Оно лежало на моей ладони и переливалось. Как, должно быть, это маленькое и такое женственное сердечко оскорбилось, оказавшись в моей старой лапище! Стелла села на кровать и наклонила голову, откинув волосы с длинной белой шеи. Я отвел взгляд.
— Такая хитрая застежка. Ты не поможешь мне?
Я посмотрел на подвеску, лежавшую в моей ладони. Взглянул на ее шею. А потом еще раз на свои руки:
— Я, знаешь ли, не очень умею обращаться с такими мелкими штучками…
Я выдавил смешок.
— Ну что ты, это же очень просто, — сказала она. — Сложно, только когда их прямо на себе застегиваешь.
Все еще придерживая волосы рукой, она объяснила мне, как застегнуть замочек. Я посмотрел на ее шею. Ощутил слабый запах пота и тот странный, но ненавязчивый пряный аромат, который всегда от нее исходил. Я осторожно повесил цепочку ей на шею. Руки дрожали, и мне никак не удавалось открыть замочек.
— Что, не получается? — спросила она.
— Потерпи! — буркнул я.
Наконец замочек открылся. Теперь оставалось только зацепить им другой конец цепочки, и — щелк — дело было бы сделано, но тут мой здоровый глаз стал предательски дергаться и заслезился. Руки задрожали еще сильнее, и перед глазами все поплыло.
В конце концов я выпустил цепочку из рук, и сердечко скользнуло ей на колени. Она повернулась ко мне и улыбнулась. Я опустил глаза.
— Подожди чуть-чуть, — сказала она, поднимаясь, — пойду попрошу Лене застегнуть ее. Это в мамином духе — подарок с таким мудреным замком. Она, похоже, надеялась, что я буду носить его не снимая.
Стелла подмигнула мне.
Я кивал головой, пока она не исчезла за дверью.
— Старые коряги! — прошептал я, глядя на свои согнутые пальцы.
Я откусил кусочек бутерброда. Долго пережевывал его, но проглотить так и не смог.
Аманда
После похорон страусовый король Мартин возьмет Би за руку и приведет домой. Мартин мне не отец. Мой настоящий отец в Австралии. Но Мартин — отец Би, поэтому он и приведет ее домой. Би заснет и проснется в этой комнате. А мамы здесь нет. И меня здесь нет. И водопроводчика тоже нет.
Однажды, когда Би была совсем маленькой, мы со страусовым королем поехали в Копенгаген на мой день рождения. Он обещал, что мы покатаемся на колесе обозрения. Старик мне рассказывал, что, если бы не его американский двоюродный дед, мир бы никогда не увидел колеса. Старик сказал, без колеса обозрения мир много бы потерял. Даже не знаю. Этот старик много странного говорит. Но у нас тогда ничего с колесом не вышло. Вместо этого мы со страусовым королем катались на американских горках. Вверх-вниз, вверх-вниз. Я так испугалась тогда. Сейчас я ничего не боюсь, а вот тогда испугалась. Страусовый король только смеялся надо мной. Мы еще раз прокатились на горках и вернулись в гостиницу. Я лежала на кровати и смотрела телевизор, а страусовый король лежал на другой кровати и спал. Окна были закрыты шторами.
На свой день рождения я заказала в номер картошку фри с сосисками и газировку.
Страусовый король спал три дня. Он сказал, что никогда еще так хорошо не спал.
Сны ему не снились.
А потом мы поехали домой.
Аксель
Перед похоронами я принял ванну.
Ухаживать за телом, следить за собой — все это так утомительно, но если у меня хватает времени и терпения, то мне это удается, несмотря ни на что.
Помню, как много лет назад я поехал в Италию, в Ареццо. Это была одна из последних моих поездок за границу. Там я познакомился с одним археологом. Паоло? Массимо? Забыл, как его зовут. Однажды я зашел к нему в мастерскую посмотреть, как он работает с каменными черепками каких-то посудин. Мне они показались обычными булыжниками, но он очень гордился своей коллекцией, говорил, что это древние камни. «Если их правильно сложить и понять, как они совпадают друг с другом, — объяснял этот Паоло или Массимо, — то поймешь что-то исключительно важное». Уж не помню, что именно. Но меня поразила не мысль об удивительных совпадениях. Меня поразило, как он работал. Его аккуратное, бережное отношение к каждому камню. Предельная сосредоточенность, потому что камни могут треснуть, превратиться в крошку и погибнуть. Сцена была красивой: руки археолога, древние черепки и удивительная гармония его движений и взгляда.
Сейчас объясню, к чему я веду. Иногда я отношусь к своему телу, как тот археолог — к камням. Отношусь к своему телу так, словно оно представляет собой коллекцию камней. Словно эту мою коллекцию тоже надо приводить в порядок, выставлять напоказ или даже на чей-то суд («Нет, ну ты подумай, он все еще жив!») и мне за нее не должно быть стыдно. Все из-за того, что я боюсь, как бы мое тело, эта коллекция булыжников, не предало меня. А она все время хочет унизить меня, сделать смешным и ничтожным.
Мне все время страшно.
Археолог ничего не рассказывал про свои страхи. Камни не были его телом. Он говорил, что в камнях — его жизнь, но телом его они не были. А это большая разница. На прощание он подарил мне один камень и велел беречь его, потому что камень был очень старый. Ему по меньшей мере две тысячи триста лет. Я привез древний булыжник домой и положил его в пепельницу, которая стояла под лампой на тумбочке. Перед тем как лечь спать, я с уважением смотрел на этот камень и думал об археологе, сидящем в его мастерской. Я пытался представить, где этот камень побывал и что он мог бы увидеть, если бы был не камнем, а живым существом. Но камень был и оставался камнем и, значит, ничего не видел.
А потом случилось непоправимое. Однажды вечером, недели через три после моего возвращения из Италии, камень пропал. Камень исчез, а вымытая пепельница стояла в серванте на кухне. «Старая карга!» — догадался я. Ну конечно, Монета здесь прибиралась и выкинула какой-то убогий булыжник — в ее представлении мусор.
Она всегда все мне портила.
Я сразу понял, что бессмысленно говорить с ней об этом, она только оскорбится и будет тупо таращиться на меня. Что она знала о камнях, которым две тысячи триста лет, и о великих совпадениях? Сам я с отчаянием думал об археологе. Несколько ночей подряд я не мог заснуть. Вообще-то со мной такое постоянно бывало, но в этот раз я только и думал о руках археолога, его пальцах, взгляде и древних сокровищах. Мне казалось, что из-за моего равнодушия утрачена небольшая частица жизни. Археолога, а не моей собственной. Он обязательно почувствует, что камень пропал — а ведь он подарил его мне, доверил, — и пропажа отзовется болью в его теле.
В конце концов мои мучения стали такими невыносимыми, что я нашел итальянский номер телефона археолога, позвонил и на довольно хорошем английском объяснил недоумевающему собеседнику, что я изо всех сил старался сберечь свой камень, но старая карга его все равно выкинула, скорее всего в мусоропровод. Археолог долго молчал. А потом сказал:
— О-о…
— Yes?[5] — забеспокоился я.
— It is all right! — ответил он. — Not to worry![6]
— Not to worry? — прошептал я.
— No, — подтвердил он, — not to worry!
— No?
— No!
После этого он сказал: «Ciao!» — и повесил трубку.
Бесчисленное количество раз меня разрезали, переделывали и сшивали заново. Это причиняло боль. Даже сердце мое не оставляли в покое. Из моего тела больше ничего не вынешь. Его больше не разрежешь и не сошьешь заново. С меня больше нечего взять.
Раньше мои страхи были отвлеченными, теоретическими и очень сложными. Я часто грустил и даже находил это весьма удобным. Герд всегда связывала мое поведение с меланхолическим характером и иногда относилась к моим… слабостям снисходительно. Сейчас мои страхи стали более прозаическими и конкретными. Возьмем, к примеру, сегодняшний случай в ванной. Я довольно успешно погрузил свое полумертвое тело в ванну, мне удалось не упасть, но мысль, что придется снова вставать, не позволяет мне как следует расслабиться в горячей воде. Я боюсь поскользнуться и удариться головой о бортик ванны. Боюсь, что, одурманенный паром, потеряю сознание. Боюсь, что Монета найдет меня здесь беспомощным и раздетым. Боюсь, что меня вообще никто не найдет, пока тело мое не начнет разлагаться, о чем будут с отвращением перешептываться соседи. Боюсь, что в моем некрологе напишут: «Пожилой мужчина найден мертвым в собственной ванной. Смерть наступила в результате падения. Полиция, взломавшая дверь в квартиру, обнаружила тело спустя неделю после смерти». (Как на это отреагирует моя дочь? Закроет глаза хотя бы на миг? Вспомнит ли, как в детстве бежала ко мне, вытянув ручонки вперед? Или она по-деловому быстро организует похороны, закажет венок и вернется к своим обычным делам, к насыщенной и спокойной жизни пожилой замужней дамы с двумя взрослыми детьми и внуком на подходе?)
