— Вот олухи! Улеглись в одну кровать! — воскликнула она, вывернув фитиль лампы и прибавив света.
— Нам с братишкой столько всего надо сказать друг другу, — радостно откликнулся Амугу. Казалось, он ничуть не удивился появлению молодой женщины.
— Ну вот что, — повелительным тоном заявила Кресченция, — кончайте-ка свою болтовню, и каждый в свою комнату! Не стыдно вам?
— Ладно, ладно, — сказал Амугу, стараясь сохранить достоинство. — Ты права, Кресченция, я ухожу.
В этот момент в дом вошла другая молодая женщина. Не постучав, она открыла дверь в комнату, где находились оба мужчины и их гостья.
— А, ты здесь! — обратилась она к Кресченции.
— Поздоровайся с нашими гостями, — приказала ей Кресченция. — Ты же знаешь, кто это.
Женщина с равнодушной покорностью выполнила ее приказание. Затем Кресченция взяла у нее два стакана, передав ей половину бутылок с пивом, и, обращаясь к своей подруге и Амугу, сказала, к величайшему изумлению Эссолы:
— Осторожнее! Не ошибитесь комнатой, а то разбудите старого человека. Ваша как раз напротив.
Когда они остались одни, она спросила Эссолу:
— Почему ты на меня так смотришь? Неужели ты никогда не видел вблизи женщину? Именно таким я тебя и представляла себе. Подумать только, за все это время ты ни разу не навестил свою сестру, а ведь она просто молилась на тебя. Никого, кроме брата, для нее не существовало, только он один — такой, видите ли, необыкновенный человек, что ни разу не удосужился вспомнить о простых смертных.
— Перпетуя была похожа на тебя?
— Как это «похожа»?
— Ну, например, такая же высокая? В общем, какая она была, опиши мне ее.
— Постой, постой, мой бедный друг, скажи-ка мне, когда ты видел ее в последний раз, твою ненаглядную сестренку?
— Представь себе, я никак не могу этого вспомнить. Ей было тогда лет одиннадцать, во всяком случае никак не больше двенадцати, она была совсем ребенком. Я даже не помню ее лица, я ведь ни разу не рассмотрел ее хорошенько, да и вообще я в то время почти не видел ее. Мысли у меня тогда были заняты другим. Если бы я знал, что она так рано умрет! Людям всегда кажется, что они еще успеют наглядеться на своих близких. Вот потому-то они и откладывают это удовольствие на завтра, а потом локти себе кусают.
— Да, мой милый, это была высокая и очень красивая девушка, намного красивее меня. Бедная Перпетуя! И от чего только зависит жизнь несчастной женщины!
Прежде чем задуть лампу, она сочла нужным раздеться.
На другой день Эссола навестил родителей бывшего главного комиссара Ойоло.
В воскресенье Кресченция приложила все старания к тому, чтобы они начали осмотр миссии лишь после того, как все прихожане ушли; дома, побеленные известью, ослепительно сияли под палящими лучами солнца. Время от времени молодых людей нагонял какой-нибудь разнаряженный местный житель, но, не удостоив их взглядом, проходил мимо.
Они остались одни, Амугу оказался более чутким, чем можно было предположить, — он понял, что его присутствие будет им в тягость.
Вскоре на колокольне пробило полдень, и даже самые ревностные служители миссии вспомнили, очевидно, что человек живет не только пищей духовной, — молодые люди никого больше не видели и ничего не слышали, кроме стука посуды, доносившегося из домов.
Бывший диспансер — низкое, длинное здание с кирпичными стенами и черепичной крышей — находился во дворе, заросшем травой.
— Подойдем поближе, — шепнула Кресченция, указывая на правое крыло здания, где сквозь открытые окна виднелась тесная комнатушка, в которой стояли стол и скамья. — Сюда приходила Перпетуя, она любила наблюдать, как доктор Делестран принимает матерей с их новорожденными. Подумать только, здесь все осталось, как было! Вообще-то все девочки старшего возраста обязаны были являться сюда и помогать мадемуазель Делестран, но Перпетуя часто заменяла подруг, помню, она как-то в течение всей недели являлась сюда каждый день.
— А доктор не замечала этого?
— Не знаю. Этих людей разве поймешь… Как будто ты сам их не знаешь! Это была женщина средних лет, но уже седая. Нас она словно не замечала. Ни единым словечком, бывало, с нами не обмолвится. Но Перпетуя восхищалась ею точно так же, как обожала тебя. И как нарочно, мадемуазель Делестран уехала вскоре после Перпетуи. Да и я тоже.
— А кто заменил ее?
— Доктора Делестран? По-моему, никто.
— Значит, диспансера больше не существует?
— Да, диспансера больше нет. Забавно, что ты об этом спрашиваешь. Вы очень похожи, ты и твоя сестра. Перпетуя смотрела на все так же, как и ты. Она, например, говорила: «А кто заменит мадемуазель Делестран? Нельзя забывать, что все тубабы возвращаются в конце концов к себе на родину. Так кто же ее заменит, если никто больше не приедет сюда?» И знаешь, кого Перпетуя имела в виду, когда говорила так?
— Нет.
— Ну конечно же, себя. Ты знаешь, она всерьез в это верила. Она и в самом деле могла бы приносить здесь пользу.
— Не думаю. Чтобы стать доктором, надо долго учиться.
Отпустив его руку, Кресченция обняла его за талию. Они долго стояли так, и Эссола все смотрел и смотрел на этот диспансер. Перпетуя не только приходила сюда работать, она мечтала здесь о будущем, о том, как по-новому устроить жизнь, здесь звучал ее голос.
Потом Кресченция показала ему школу для девочек, классы которой, как и в прежние времена, не запирались, да это и понятно — ведь все их имущество состояло из черной доски, установленной на грубой подставке, кое-как сколоченных длинных, высоких столов, занимающих чуть ли не половину класса, и таких же длинных скамей. Широкие проемы в стенах заменяли окна, щедро освещая классы. Кресченция показала ему место, где сидела Перпетуя — в самой середине класса. Сначала они сидели рядом, но вскоре их рассадили. Все уроки в каждом подразделении вел один учитель-африканец, за исключением шитья, вязания, вышивания и кулинарии — эти предметы находились в ведении сестры Эрнестины из монастыря Гроба господня.
— Неужели так звали живого человека?
— Всех европейских монахинь так зовут! Неужели ты не знаешь?
— Я ведь не ходил в миссионерскую школу.
— То, о чем я тебе расскажу, случилось в самый последний год нашей учебы. Перпетуя сидела вот здесь, на этом самом месте, посмотри. Это было как раз в тот роковой день, когда ее мать ворвалась в школу за час до конца занятий — значит, что-то около половины третьего. Обычно она приезжала в Нгва-Экелё только по воскресеньям, чтобы повидаться с дочерью и сходить на мессу. Правда, ей случалось приезжать и в субботу или среди недели, но это обычно было накануне больших праздников, когда она исповедовалась, а на другой день причащалась. В таких случаях она являлась рано утром, мы встречали ее в полдень после окончания занятий в школе. Но в тот день она приехала неожиданно и сразу же кинулась в школу. Не дожидаясь конца занятий, она попросила разрешения поговорить с дочерью. Сестра Эрнестина не любила, когда в класс врывались родители. Но тут она ничего не могла поделать — ведь пришла мать. Она вошла в класс и позвала:
— Барка! Барка! Нет ее?
Перпетуя, уткнувшись носом в свою работу, молча завозила ногами по каменному полу. Она всегда так делала из упрямства.
— Послушай, Перпетуя, я же тебя вызываю! — рассердилась монахиня.
— Меня зовут не Барка, сестра моя! — возразила Перпетуя.
— Так значит, мадемуазель Аммбарр-нга…
Класс разразился хохотом и долго не мог успокоиться. М’Барг было одно из тех имен, произнести которые сестре Эрнестине было не под силу, и она обычно остерегалась это делать. Но девочки умели расставить ей ловушку, и сестра Эрнестина иной раз от нетерпения, из-за усталости или по рассеянности попадала в нее.
— Тебя спрашивает мать, Перпетуя! — сказала сестра Эрнестина.
Перпетуя очень удивилась, а я подумала, что у вас в семье случилось какое-нибудь несчастье. Ведь мы знали, что ты занимаешься политикой, а в те времена людей за это убивали на месте, особенно старались наемники.
— Не только наемники, вообще солдаты.
— Да мы здесь всех солдат наемниками называем. Понятно?
— Ну и что же дальше?
— Я до сих пор помню, как Перпетуя встала, попросила свою соседку пропустить ее, потом пробежала по галерее, вышла из дверей школы и шагнула навстречу солнцу. И вот там-то ее поджидало то, что называется злой женской долей. С тех пор Перпетуя перестала быть школьницей, она даже не вернулась в класс за своими вещами, которые я забрала на следующий день.
Когда мы вышли в четыре часа из школы, обе они — мать и дочь — стояли там, неподалеку ог школы, лицо у Перпетуи было хмурое, взгляд какой-то отрешенный, она смиренно сложила руки, словно ребенок, которого отчитывают, а мать угрожающе размахивала руками и что-то с жаром говорила ей. Напрасно я пыталась выведать у Перпетуи хоть что-нибудь, весь вечер и чуть ли не половину ночи я приставала к ней с расспросами, это был последний раз, когда мы ночевали вместе в том самом доме, где росли как две сестры. Но ты ведь знаешь, какой была Перпетуя, ах, да ты же ее совсем не знал! Так вот, если твоя сестра решила не говорить чего-нибудь, сам господь бог не смог бы вытянуть у нее ни слова. На другой день я ушла в школу и не видела, как они уехали из Нгва-Экелё.
