Смею утверждать, что брак матери с моим отцом спас ее от чахотки. Ненадолго — на каких-то двадцать лет, проведенных вне Боженчина и, прежде всего, вдали от тирана-отца и мачехи, которая им управляла. Умерла мать сорока двух лет.
Вторым потенциальным кандидатом в наследники моего деда был старший брат матери Юлиан. О его жизни я знаю мало. Сразу добавлю, что кандидат он был строптивый — вообще не желал быть ни «кандидатом», ни наследником, но в конце концов все же остался при ферме. Неохотно посещал какие-то курсы и одно время работал у своего отца как лаборант. С ранней молодости много и жадно читал. Для меня осталась тайной его женитьба, похоже не слишком удачная. У него родилась дочка, единственная. В конце концов, уже во время войны, он отстранился от жизни. Выполнял свои обязанности, но не больше. Однажды я зашел к нему по какому-то делу в его комнатушку при ферме. Он лежал на кровати небритый, с двумя подушками под головой и курия. Рядом — стопка книг и гора окурков. Говорил со мной приветливо, но с отсутствующим видом. У него был туберкулез, но он и не думал лечиться. Мне кажется, прикрываясь чахоткой, он в последний год войны совершал медленное самоубийство.
Я очень любил его приезды в Краков до войны, на Келецкую. Они с мамой, когда ей удавалось освободиться от повседневных домашних обязанностей, разговаривали часами. Оба были людьми во многом необычными. Кроме всего прочего, их связывали книги.
Знакомство матери с моим отцом, завершившееся браком, началось романтично — в результате случайной встречи. Произошло это так. Предприятие Яна Кендзора успешно развивалось. Его масло регулярно доставлялось в Краков. Каждый день ящики отправляли на подводах в Бядолины, примерно в восьми километрах от Боженчина, а оттуда железной дорогой в Краков. Кто-то должен был ежедневно ходить на почту, улаживать транспортные формальности. Это была она. А начальник почты — он. Ей двадцать лет, ему — двадцать три. Он родом из Поромбки Ушевской, деревеньки в предгорье, в шестнадцати километрах к югу от Боженчина, — сын бедного крестьянина. (Вот он — мезальянс, который постоянно портил им жизнь.) Свидетелей уже не осталось, но при их жизни все в один голос утверждали: то была любовь с первого взгляда.
Мой дед, Ян Кендзор, — скопидом, который хотел разбогатеть, используя своих детей. Этому способствовало его эротическое помешательство на второй, весьма мерзкой жене. Догадываюсь, что мать, закончив школу, пыталась вырваться из дому. С помощью дальних родственников она переехала в Познань, жила там в интернате и училась в коммерческом училище и на курсах стенографисток. О том времени вспоминала как о жизни более насыщенной, чем это было возможно в Боженчине. Неожиданные знакомства, компании, кафе, театры… Свои актерские способности, как и чувство юмора, я унаследовал от нее. Из того же периода до сих пор сохранились в памяти песенки 20-х годов. У матери был прекрасный слух, и в годы моего детства, помнится, она охотно пела.
Самым простым выходом для нее было поскорее выйти замуж. Претендентов — более чем достаточно. Мать была красивая. Но в ту пору она об этом не думала. Молодая, полная жизни, с открытым сердцем.
Похоже, что ее возвращение домой, к отцу на ферму, — проявление неизвестно чем вызванного смирения. Прошло много лет. Свидетелей тех событий — не считая меня — нет в живых. Скорее всего, ее принудил вернуться моральный шантаж со стороны деда, поскольку именно тогда умерла, едва дожив до сорока, его первая жена. Потом дед привел в дом новую супругу. По-видимому, его дочь должна была заменить свою мать во всех домашних делах. Однако она подчинилась первой большой любви и перечеркнула планы деда.
В 1918 году после долгой неволи Польша воскресла, и в Боженчине появилось почтовое отделение. Почта — важное учреждение, и кто-то должен им управлять. Но разве может какой-то молокосос двадцати трех лет от роду обладать необходимым опытом? Или может? Заглянем в биографию отца.
Поромбка Ушевская расположена южнее железнодорожной линии Краков — Тарнув. За железной дорогой местность начинает подниматься, и сама Поромбка лежит уже на взгорье. Деревня тянется вдоль реки, меж двумя довольно высокими и крутыми горами — Боченец и Глодув. Усадьба деда находилась к югу от Глодува, и, если смотреть сверху на костел и дом приходского священника у реки, на другом ее берегу можно было разглядеть каждую деталь и фигурки людей.
В небольшой усадьбе под одной соломенной крышей умещались кладовка, стойло для двух коров, кухня, жилая комната, а через сени — парадная комната, с видом на костел внизу. Только в двух последних помещениях — деревянный пол. В других — пол глинобитный. Снаружи усадьба была выкрашена в бледно-голубой цвет, к ней примыкала проселочная дорога, в палисаднике росли цветы.
В своих самых ранних воспоминаниях я вижу деревенскую усадьбу и себя в возрасте около трех лет рядом с бабушкой. Я любил бабушку, был к ней очень привязан. Маленькая, худенькая, вечно озабоченная, неизменно в завязанном под подбородком платочке. Простая женщина — кажется, она даже не умела читать. В воспоминаниях рядом с домом обязательно возникает костел и на его фоне — ксендз и викарий. И не случайно: дед служил причетником.
Мой дед Игнаций Мрожек и моя бабушка Юлия Мрожек, урожденная Немец, поженились в 1902 году. Мой отец — их первый ребенок. В глубинах памяти сохранилось, что дед служил причетником, но мне говорили, что так было не всегда.
Мрожеки жили в Поромбке Ушевской самое малое со времен Марии Терезы, австрийской императрицы. По крайней мере, так следует из рассказов Игнация, который слышал их от своего отца. Когда-то все они были кметами[20]. Приземистые, но очень крепкие, сидели в корчме, мало говорили и пили до потери сознания. Со временем кметы превратились в простых крестьян, разорились и захирели. Несколько лет Игнаций Мрожек работал в чешских шахтах, затем вернулся в Поромбку и женился. Вот тогда-то приход предложил деду три морга[21] земли под обработку, за что тот обязался служить причетником.
Жизнь причетника тесно связана с костелом. Прежде всего причетник должен печься о святых делах, а уж потом выполнять мирские обязанности. В результате дед работал за двоих, однако за всю жизнь я не слышал от него ни слова жалобы. Он всегда был в хорошем расположении духа. Больше того — я никогда не слышал, чтобы он говорил возбужденно или с раздражением, что было редкостью как в его семье, так и вообще в польской деревне.
Не был он и пьяницей. Под пьянством я подразумеваю привычку глушить себя алкоголем по меньшей мере раз в неделю. Выпить он любил, но это другое дело. Особенно в Рождество, когда поздно возвращался домой после долгого колядования. Все уже спали или притворялись спящими, а он, в белом стихаре, прикрывающем голенища стоптанных сапог, маленький, худенький и лысенький, танцевал в горнице, подпевая себе: «Время танцевать еврею, черт царя уж схоронил». Под «царем» подразумевался «царь Ирод».
Я любил звонить в костеле к Ангелу Господню[22]. Но был слишком мал, и дед сам бил в колокола, а я, ростом еще ниже его, только тянул за веревку.
Мне нравилось ездить вечерами на мельницу в повозке с плетеным кузовом. Дорога вилась близ речки, медлительные коровы постепенно усыпляли меня. Да, коровы, потому что дед — один из самых бедных в деревне — ездил на коровах, а не на лошадях. Зато коров было две.
В этих условиях родились пятеро сыновей и две дочки. Некоторыми из них родители могли гордиться. Анджей, наделенный недюжинной физической силой и не упускавший случая выпить, в будущем остепенился и при поддержке моего отца стал телефонным мастером. Помнится, будучи школьником, я помогал ему с математическими расчетами. Уже когда он вышел на пенсию, оказалось, что ему угрожает инвалидность — прогрессирующая болезнь Бюргера[23]. Тем не менее, он ежедневно выпивал четвертинку, прописанную ему врачом. Умер он без обеих ног. Я любил его больше всех.
Казимеж, о котором мало что можно сказать, в молодости перенес воспаление мозговой оболочки, и его считали дурачком. Я не согласен с этим мнением. Казимеж рано познал несовершенство мира. Он беспрестанно трудился, но всегда в стороне от людей. А когда не работал — исчезал, и никто не мог его найти. Уединение было его главной страстью. Он умер, прежде чем наши судьбы пересеклись.
Ян мечтал о городе и тоже ушел в Краков. Кажется, он хотел стать кондитером, но в результате работал на почте мелким служащим в отделе посылок Красивый, одухотворенный человек, но жизнь его сложилась трагически. На почте он запил и умер в семидесятых годах, оставив двоих детей.
Помню, как во время войны он мне пересказывал немые фильмы-вестерны — героя звали Том Микс[24]. Когда Ян расписывал первое появление Тома Микса — белый конь, белая шляпа, белый платок на шее, белая жилетка и белые перчатки, — видно было, что он все бы отдал за эту безукоризненную белизну, за эту детскую мечту.
