«Ах ты гад! — говорю. — Тыловая крыса. Я тебе покажу».
И за автомат. Он висел вместе с одеждой. Но навалились тут на меня его молодчики, скрутили, да еще поддали прилично. А потом голого на крыльцо выкинули и одежду вслед бросили. Мои ребята еще мылись. Что я один? Пока одевался, остыл немного, успокоился. Понял, что плохо может кончиться. Тут другая смена пришла, оттерли нас и ушел я ни с чем.
Тридцать лет прошло! Какой тридцать — больше! Все переменилось до неузнаваемости. Тряпки меня не интересуют, вы понимаете. Они меня и тогда не интересовали. У меня и костюм-то приличный только один, для протоколу, так сказать. Вот только снаряжение альпинистское — это да. Но тот крепдешин я забыть не могу, выше моих сил. Зайдем мы с женой в магазин, особенно комиссионный, надо ей что-то. Она сразу бежит смотреть всякое барахло, а я обязательно иду в отдел, где материю продают. Ноги сами ведут. Приду и думаю: «Зачем я сюда пришел? Ах да, крепдешин!» И начинаю на полки смотреть, нет ли где такого материала. Нет. Нигде и никогда больше его не видел.
— А увидел бы, что сделал? — спросил Малы;
— Если бы нашел, чехлы для сидений сделал бы к своей «Волге». И еще одну штуку купил бы целиком. Просто так, купил бы и спрятал подальше от жены. В гараж. Попробуй, объясни ей...
— Какой хоть крепдешин-то был, цвета какого? — опять поинтересовался Малыш.
— Крупные цветы. В виде граммофонов. Общий тон голубой, а цветы сиреневые, с желтыми тычинками. Сантиметров девяносто шириной, неширокий. Я и в ГДР смотрел, и в ФРГ — нету.
Нагнибеда прихлебнул из кружки остывший чай.
— В патронный ящик надо было спрятать или в гильзы, — заключил он свой рассказ. — Никогда бы не нашли. Надо было разрезать на три части и затолкать в три гильзы. Они по 85 миллиметров, а длина как раз около метра. Снаряд, хоть и весил 16 килограммов, вытаскивался довольно легко. А потом снаряд обратно заткнуть можно было.
Прихлебывая чай, мы молча смотрели на Нагнибеду, Никто не засмеялся, даром что подшучивать над ним было у нас любимым занятием. Но он не обижался и не хотел ни с кем больше ходить, только с нами, хотя по возрасту годился кое-кому из нас в отцы. Силенки у него еще были, а нам с ним веселее.
Пятилетний сынишка моего друга по прозвищу Старик сидел на ступеньках крыльца и терпеливо дожидался, пока я кончу зарядку. Когда я подошел к дому, он спросил:
— Ты пойдешь сегодня посмотреть на оляпок?
— Пойду, после завтрака.
— Возьмешь меня?
— Возьму.
— На лыжах?
— Конечно.
На рассвете небо в горах бледное, а все остальное выглядит как одноцветная гравюра — камни, скалы и лес черные, а снег бесцветно-белый. Когда мы покатили вниз, вершины гор начали розоветь, небо все больше синело, сосны стали зелеными, скалы — рыжими, а снег приобретал рельефность и едва уловимые синие и лиловые оттенки.
Над пробитой бульдозером дорогой возвышаются затвердевшие комья снега. За ними пологие сугробы, кустики облепихи и маленькие сосенки. По этой дороге ходят только две машины, трактор и грузовик. Их затащили сюда в разобранном виде: наше ущелье замыкается внизу извилистым скальным каньоном.
Мы едем навстречу солнцу. Сейчас, в январе, наш альпинистский лагерь, расположенный в верховьях ущелья под самым ледником, освещается солнцем всего на три с половиной часа. Зато солнце греет так, что можно кататься на лыжах без рубашки. А как только оно уйдет, снег схватывается настом.
Я еду позади Старика и чуть сбоку, чтобы видеть дорогу. ]
— Приплуживай, старина, не разгоняйся, здесь камни, — говорю я.
Он разводит пятки лыж под углом и снижает скорость. Для своих пяти лет Старик проделывает это отлично. Выступающие из-под снега камни чиркают под металлической окантовкой лыж.
В фигуре Старика есть что-то неестественное и в то же время трогательное. На нем толстая шерстяная кофта крупной вязки, слаломные брюки-«конусы» и красный колпак с кисточкой, заколотый сбоку альпинистским значком. Эта яркая и аккуратно подогнанная одежда горнолыжника не вяжется с его крохотными размерами, французские лыжи и чешские слаломные ботинки у него тоже самые настоящие. Их привез Старику отец — известный альпинист. Старик похож на гнома. И кажется, оглянись он сейчас — я увижу под красным колпаком голубые детские глаза и... длинную зеленоватую бороду.
— Тормози, старина, наледь!
Мы чуть было не вылетели на преградивший нам путь голубой лед. Обойдя его сверху по глубокому снегу, едем дальше. Вскоре дорога переходит на южный склон, и я говорю:
— Пойдем пешком, камней много, жалко лыжи. Тут уже недалеко.
— Пойдем, — отвечает он, — камней много, жалко лыжи. Правда, жалко лыжи обдирать?
— Конечно.
— Тут уж недалеко, — говорит Старик, — а лыжи жалко.
Мы отстегиваем свои маркеры, втыкаем лыжи с палками в снег на обочине дороги и идем дальше пешком.
— Оляпки и зимой купаются, правда?
— Правда, — отвечаю я, — они всегда в воде живут.
— Они плавают и балуются, правда?
— Ага.
— А зачем они зимой купаются?
— Они ищут себе корм в воде, под камнями.
— Какой корм?
— Ну, как тебе сказать, они едят разных насекомых. Это их корм. То, что они едят.
— Какие это насекомые?
— Букашки всякие, комарики...
— Комариков не жалко, правда? Они кусаются.
— Угу.
Старик задает вопросы о том, что я ему уже рассказывал, словно хочет закрепить свои новые знания.
— А сегодня выходной, и никто на скалы и на лыжах не пойдет, правда?
— Правда.
— A y медведя след большой, как у человека, правда?
— Правда.
— А правда у лисицы след прямой, а у собаки в разные стороны?
— Ага.
— А солнце когда захочет — выходит, а когда не захочет — не выходит, правда?
— Правда. То есть как это?! — спохватился я. — Солнце всегда восходит утром, а заходит вечером.
— А вот и нет. Когда снег идет, оно не выходит.
Дорогу пересекает ручей, метра в три шириной. Вода в нем чистая, прозрачная. Если бы она могла остановиться на минуту, замереть на месте, ее совсем не было бы видно. Она стала бы толстым стеклом. Заметна вода лишь своим течением, мелкой рябью, перепадиками. Только что ручей осветило солнце.
— Погоди, Старик, нам спешить некуда. Давай посмотрим на ручей, — говорю я.
И хотя ему совсем непонятно, зачем надо смотреть на ручей, он охотно соглашается:
— Давай посмотрим. Нам спешить некуда.
На северном берегу ручья — огромные снежные подушки. Они нависают над водой. А под ними, почти касаясь поверхности воды, распластался закраинками ледок. Он то совершенно прозрачный, то весь в дырочках, то соткан из причудливых кристаллов изморози — тут и тончайшие веточки хвои, и друзы горного хрусталя, и листья папоротника. А противоположный берег, освещаемый солнцем, совсем без снега. В самый разгар зимы здесь весна. Вдоль воды тянется проталина. Вместо снега к ручью свисает сухая прошлогодняя трава, а сквозь нее, наперекор январю, пробивается свежая зелень. Солнце течет по воде золотистыми бликами, напоминающими своей формой пчелиные соты.
Вокруг сверкает, искрится снег.
— Пора очки надевать, — говорю я.
— Пора уже, — отвечает Старик, и мы надеваем темные очки.
Я хочу перенести его через ручей по выступающим из воды камням, но он протестует:
— Сам перейду, я не боюсь.
Но я все-таки беру его за руку, и мы переходим ручей вместе.
— А смешно как, звери испугались тараканища! — щебечет Старик. — Такие большие — и все испугались.
— Какие звери? — не понимаю я.
— «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед...» И испугались все. Даже львы поклонились ему. Все попрятались. Такие большие! А птичка маленькая не испугалась, прилетела и съела таракана усатого. Правда?!
— Правда. Того, что тебе по силам, бояться не надо. Но надо хорошо знать, что тебе по силам, а что пока нет.
— Конечно! Лев ведь сильнее таракана, правда? Лев, если бы захотел да не испугался, он бы съел таракана. А таракан его съесть не может. Правда?
— Ага. Вот сейчас должен быть ручей, где живут оляпки. Мы там сядем на мосточке и будем смотреть, как они летают, ныряют, купаются. Ты никогда не видел оляпок?
— Никогда не видел.
— Это замечательные птицы. Грудка у них белая, а все остальное перо коричневое. Они могут бегать под водой, прямо по дну, и даже летают под водой против течения. Машут крыльями, как в воздухе, и вода их не сносит. Ты знаешь, я один раз нашел гнездо оляпок, которое было устроено за водопадом. Чтобы в него попасть, оляпки пролетали прямо через водопад. Они так и вырастили своих птенцов за стеной падающей воды. А скоро оляпки будут петь, они поют уже в феврале, хотя остальные птицы начинают петь только в апреле — в мае. Так красиво это у них получается, старина! Сядет птичка оляпка на камень посреди воды и поет заливается. А кругом солнышко, вода журчит.
— А зачем они поют?
