— Ты запутался в веревке, на которой был привязан як. Чего ты испугался?
— Какой як? Откуда здесь як?!
— Да из Китая привезли. Ты разве не знал? Вот он.
Ребята посветили фонариком, и я увидел небольшого яка с противной, как у черта, рожей. Он стоял в стороне и был привязан за кол шерстяной сванской веревкой. В петлю этой веревки и попала моя нога.
Вот это был самый страшный случай. Живого черта довелось повидать, а это не часто случается.
А они действительно могут показаться страшными, эти кутасы, если ты с ними не знаком, — снова заговорил Василий после посыпавшихся на него вопросов. — Потом уже, на Памире и на Тянь-Шане, я на них поездил... Центнер тянет, и хоть бы хны. На Алтае их зовут кутасами. Метра три бывают в длину, но невысокие. Шерсть до земли, здоровенные рога и лошадиный хвост.
— А их едят? — поинтересовалась Зинка.
— Едят. Молоко очень жирное, масло делают, сыр. Но главное — транспорт. По скалам идет, по ледникам, а в снегу прям траншею пробивает и прет как танк.
— А дальше? Нашли вы этого альпиниста-одиночку? — не терпелось Зинке.
— Дальше было уже совсем не смешно, — отвечал Василий. — После этой истории с чертом я почувствовал себя как-то неважно. Но надо идти. Мы достали машину и доехали до Ледовой базы, а оттуда я шел до «Приюта-11-ти» почти с пустым рюкзаком: ребята меня разгрузили. Они так веселились по поводу «черта», что через несколько часов у меня все прошло и я смеялся вместе с ними. На Приют мы пришли часа в три ночи. «Приют-11-ти» — это трехэтажное здание из алюминия. Продолговатый такой дом, вроде дирижабля. Стоит он на склоне Эльбруса на высоте четыре тысячи двести метров над уровнем моря. Там круглый год живут зимовщики — ученые и альпинисты. Ознакомившись с обстановкой, легли спать: положение было серьезным, от нас требовалась большая затрата сил.
Этот человек был старым альпинистом, но несколько лет назад его дисквалифицировали как спортсмена. Он был виноват в гибели своего товарища. Ему запретили заниматься альпинизмом, сняли все спортивные разряды. И вот теперь, через несколько лет, он приходит один на Приют и объясняет своим старым знакомым, что соскучился по горам и пришел взглянуть на Кавказ, на вершины, хотя бы издали. Альпинисты могли его понять, и на Приюте не стали возражать против того, чтобы он пару дней погостил у них. А он взял да и ушел ночью, оставив записку: «Друзья, не волнуйтесь, я пошел на Эльбрус. Был там четыре раза, все будет в порядке». Прошли уже сутки, как он ушел, а поиски пока ничего не дали. Погода была скверная, наверху здорово мело, не было видимости. Задача у нас была такая — подняться на обе вершины через седловину, осмотреть сверху склоны. Отряд из работников Приюта, после непродолжительного отдыха, шел низом, вдоль склонов.
У седловины мы обнаружили едва заметные следы, ведущие к хижине. Обратных следов и каких-либо других не было, все замело. Хижина тогда, после войны, была в запущенном состоянии. Высота там пять тысяч триста. Дверь так затекла льдом, что ее никто и не пытался открыть. Входили через окно, в котором не было рамы. Влезли внутрь — пусто. Только старые спальные мешки да полушубки грязные на нарах. Но он здесь был: нашли свежую консервную банку. Двоих из нас уже мучила «горняшка», сказывались усталость, темп и высота.
— Что за «горняшка»? — спросила Зинка.
— Горная болезнь.
— А что болит-то?
— Ох, Зина, все болит, и весь белый свет не мил. Как я могу тебе это объяснить? Кислорода, понимаешь, не хватает. Дышать трудно, каждое движение дается с трудом, в голове стучит, соображаешь плохо, тошнит, всю душу воротит. И становится тебе все безразлично. А это очень опасно... Ну, ладно. Оставляем в хижине двоих этих ребят и с ходу — на вершины. Влезаем уже на четвереньках. В туре[1] его записки нет. Отдышавшись немного, просматриваем склоны. Туман разрывает немного ветром, и в эти окна удалось кое-что просмотреть. Нету его, ни его, ни следов. Холодюга такой, что руку из рукавицы на секунду не вынешь. Ветер ледяной, жжет, пронизывает насквозь. У меня стали мерзнуть обмороженные раньше ноги, и парень один еще жалуется на ноги. Дождался я радиосвязи, узнаю: на Приют никто не вернулся. Стали спускаться. Видимость совсем пропала. В хижине ребята чайку нам вскипятили на примусе, выпили по кружке и — вниз. Наших следов уже нет, идем наугад и не знаем, выйдем ли к Приюту или вылезем куда-нибудь на ледопад. Но внизу нашли все-таки свои следы, обрадовались. Подходим к Приюту уже в темноте. Ребята еле переставляют ноги, качаются. Наши фонари заметили, вышли навстречу.
— Ну, что? — спрашиваем.
— Сам пришел недавно. Поплутал немного, поморозился — руки и ноги.
— Где он?
— В полукруглой комнате. Отходит.
Мы сбросили рюкзаки и туда. В углу на железной кровати сидел сжавшийся в комок человек. Красная сгоревшая кожа на лице, седая щетина, жалкая улыбка, бегающие глаза. Руки забинтованы, ноги в огромных валенках. На столике у кровати грязные тарелки, начатая бутылка коньяка из спасфонда. Встали мы, смотрим на него, молчим. Он еще больше съеживается. Кто-то из нас не выдержал:
— Ты что ж... Если тебе жизнь надоела, нам не надоела...
— Простите меня, ребята... Три года в горах не был. Не могу я без гор. — И он стал всхлипывать. Видно, только теперь наступила у него разрядка.
— Хватит, ложись, — сказал врач Приюта, — раздевайся, давай я помогу. Теперь все пришли, всё в порядке, а тебе надо хорошо согреться. — Врач начал его раздевать.
Мы вышли.
Не хотел спать, пока мы не вернулись, — закончил свой рассказ Василий. — Видно, все-таки человек был альпинистом. Был, да потерял друзей, остался один, а это страшнее всех чертей на свете.
Пришел Борис и сказал:
— Опять. Она опять... Пойдем уведем ее, мне одному не справиться.
— Что, до конца дней своих буду нянькой?! — разозлился я.
— Неудобно, понимаешь, люди смотрят. Ведь они завтра к ней на прием придут. Новые люди, — Борис протирал запотевшие очки подолом своего длинного свитера. Свитер был когда-то белым. Он висел на Борисе как ночная рубашка, облегая узкие плечи, торчащие лопатки, и расширялся книзу. — Пойдем, прошу тебя.
Мы вышли из моей хибары — маленького деревянного сарайчика, окрашенного масляной краской в ядовитый синий цвет. На его двери прибит кусок жести, на котором белым по красному написано: «Спасфонд» — и нарисован значок горноспасателя. Здесь у меня сложены лавинные зонды, лавинные лопаты, ледорубы, факелы, рации и прочее спасательное снаряжение. В этом холодном сарайчике я жил всю зиму. Спать в пуховом, спальном мешке не холодно, а когда садился за работу, надевал пуховый костюм. Зато тут тихо, транзисторов не слышно и ошалелого пения.
Снегу навалило по самые крыши. По лагерю пробиты тропы в виде траншей. Глубиной они почти в два метра, из них не видно, что делается вокруг, одни только горы.
— Где она? — спросил я.
— Около бассейна, — хмуро ответил Борис.
Тропа, проложенная от столовой к жилым домам, несколько шире. Она прорыта как раз мимо бассейна. Вчера ребята прыгали с вышки в снег и скрывались с головой. Вытаскивали их веревкой. Но хоть тут прокопали пошире, сойти с тропы нельзя — некуда.
Деревянная нога стояла, утопая в рыхлом снегу держалась за железную штангу вышки бассейна и выла. Завывала так, будто у нее по крайней мере сломан позвоночник.
— Ну чего ты орешь, дура? — сказал я, не выходя из траншеи.
От меня хотели, чтобы я за них думал, проявлял волю, чтобы я наставлял на путь истинный, чтоб брал за шиворот и тыкал носом. Я же в своем сарайчике только и думаю о том, как мне самому дальше жить.
Она продолжала завывать, вроде нас тут и не было.
— Людка, перестань! — визгливо крикнул Борис.
Бесполезно.
Красивая женщина. Привлекательная женщина. Высокая, ладная, со спортивной фигурой. Тренировочный костюм выгодно подчеркивал ее крутые бедра, высокую грудь и тонкую талию. Только лицо у нее детское. Для такого тела полагалось бы лицо чуть побольше. И выражение на нем, когда она не смеялась, какое-то недоуменное. Подстрижена коротко, под мальчика, как стригутся большинство спортсменок. Она действительно была хорошей спортсменкой. Кроме лыж имела хорошие результаты в баскетболе и в плавании. Ногу Люда сломала на соревнованиях по слалому, и вот уже с месяц ее крепкая, без лишнего жира нога закована в гипс. Я сам свозил ее со склона в акьи — дюралевой лодке-санях. Но Людка отказалась уехать домой, не пользуется костылями и упорно ходит с палкой на несгибаемой ноге. Деревянная нога — это у нас быстро подхватили. Она совсем еще молода, только-только окончила медицинский институт.
— Ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!
— Что случилось? — это спросил Гриша, наш истопник. Он подковылял к нам совсем незаметно. На тропе его не видно, ибо ростом он мне по пояс.
