— Почему не хочешь, чтобы я проводил до дома?
— У меня муж.
Это было несколько неожиданно. Во всяком случае, для меня это прозвучало свежо и ново. Но это было еще не все.
— Муж?.. Ну и что же, — вполне искренне сказал я. — Я ведь только донесу твой чемодан. Я обещал.
Но оказалось, что муж у Вали очень ревнив. Ужасно ревнив и подозрителен. Оказалось, что это ее третий муж. И, как сказала Валя, это для нее «еще не вечер». Потому что с ним она тоже жить не будет, уж очень ревнивый. Ошиблась, что поделаешь!..
Она стояла, гордо подняв голову, и улыбалась. Княжна. Я вдруг увидел, что она очень даже хороша собой.
— Эх, ты, — ласково пожурила она. — Упустил время! — Чмокнула меня в щеку и рассмеялась. И впрыгнула в автобус. И дверь за ней закрылась.
Автобус укатил. Я стоял на пыльном перекрестке и некоторое время чесал в затылке. Люблю таких. Потому что учат уму-разуму. Тихо и без нажима учат.
* * *
С этого пыльного перекрестка я отправился к дядьке в Брянск. Отправился быстро и даже с некоторым желанием его, то есть дядьку, увидеть. Но меня стало сносить в сторону. Как сносит ветром. Сначала с морячком Жорой я поехал в Николаев. Познакомился с ним я на вокзале и жил у него в Николаеве целых два дня. Из Николаева я твердо решил — теперь в Брянск. И отправился с каким-то пареньком на Кубань ловить щук.
Неделю меня носило и мотало. Я попросту не мог остановиться. Оголодал в степях — соскучился. По людям. По рекам. По городам. Ничто так не освежает, как незапрограммированное мотанье.
Наконец я добрался до Брянска. Чувствовал себя великолепно. Денег не было ни копейки. Я даже не заметил, куда они делись.
Еще два слова. Когда меня носило и мотало, я видел часовенку. Слегка разрушенную временем, но еще в теле. Опрятненькая такая — в ста шагах от перекрестка. Не знаю, что это была за часовня и в чью память. Тогда об этом не рассуждали так много. Я, конечно, постоял, вспомнил, что я уралец, — но и не больше. И птички чирикали. Вот и все.
Если птичек в счет не брать, то было тихо. Я стоял и просто смотрел на часовенку. А она смотрела на меня.
В Брянске дядька завел свою обычную песню:
— Кто ты есть? Есть у тебя квартира? Сколько ты получаешь?
Я уже жалел, что приехал. Дядька был из тех, с кем можно говорить только по междугородному телефону за счет вызываемого.
— Запомни! — изрекал он, а я слушал. Потому что он был брат моего отца, притом старший брат. С претензиями на главу рода или клана. Дескать, родичи должны держаться вместе. Друг другу помогать. Писать письма. Устраивать племяшей. И так далее. Я бы в жизни к нему не заехал. Матушка умоляла.
Он изрекал:
— Запомни. Кто не умеет добиваться положения или хотя бы денег на первом своем дыхании, тот уже никогда этому не научится.
Я запомнил.
— Человек, когда он уже на втором дыхании, способен только затыкать прорехи и дыры. И не жизнь у него, а затыкание дыр. Лишь бы не потонуть.
Меня он считал самой паршивой и самой дрянной овцой в столь многочисленном и сильном (все это в будущем!) клане Чагиных.
— Где ты живешь?
Дядька выглядел, как и должен выглядеть всякий солидный человек в очках с золотыми ободочками. И плюс — могучий физически. Курит дорогие сигареты. Носит узкие брюки. Не дурак. Но считает себя совсем уж умницей. Пишет лаконичные поучающие письма родичам. Иногда пишет и в газету.
— Где ты живешь? В Москве? В Киеве? В Ленинграде?.. Ах, в Кукуевске!
Это он иронизировал.
— Даже выговорить неприлично, — улыбался он.
Я сидел с набитым ртом и молчал. Я решил, что хотя бы наемся у него до отвала.
— Ты знаешь, что приходит человеку в голову, когда он слышит название — Кукуевск?
Я кивнул. Я поддакивал. Я совсем не хотел выступать в роли честного парня, презирающего блага и деньги. Мне эта роль уже надоела. Слишком она худосочная и серенькая. Для телевидения. И потому я продуманно набивал рот и только поддакивал. Я хотел спокойно поесть. И ссора возникла случайно — сама собой. Наевшись, я посетил уборную, а когда выходил, по инерции, в духе обычной моей шутовской болтовни спросил, тыча пальцем в рулон туалетной бумаги:
— Дядь, а бумагу из общественного туалета берут на первом дыхании? Или уже на втором?
Глупо, конечно. Тем более что он нигде никогда и ничего не брал.
Он прямо-таки взвыл:
— Меня?.. Меня назвать вором?
В глазах его выступили слезы. Вот уж было неожиданно. Такой сильный человек.
— Вон!.. Я и матери напишу, что я тебя, подлеца, выгнал! — И он меня выгнал.
* * *
Без билета мне, разумеется, не удалось уехать в Москву с первым же поездом. И с третьим тоже не удалось. Так что время было. На последние копейки я заказал междугородный с матушкой. Брянск связали с Южным Уралом за какие-то двадцать минут.
— Мама!.. Да, я из Брянска. Уже был у дяди. Все хорошо. Все отлично. Я уже возвращаюсь — я на вокзале.
В разгар нашего родственного воркованья я сказал:
— Мамочка, вот еще что. Дядя пришлет большое письмо на твой адрес. Это письмо мне. Там дядины мысли о том, как жить. У нас с ним был большой и серьезный разговор. Ты это письмо вложи в новый конверт и перешли мне в Кукуевск. Хорошо?
— Хорошо, Олег.
Матушка была счастлива. Оттого, что я хоть раз поладил с дядей. Поговорил с ним по душам.
Она даже вздыхала не так часто. Хотя, конечно, вздохнула:
— Значит, не заедешь? (Раз уж просишь переслать письмо.)
— Не знаю, мама. Посмотрим…
А потом я добавил:
— И не вскрывай письмо, хорошо? Там есть, как бы это тебе сказать… чисто мужские выражения.
— Бога ради, Олег. Если письмо не мне, я и не вскрою.
— Правильно, мама.
Она даже приобиделась:
— Будто ты меня не знаешь.
— Знаю, мамочка, знаю… И целую тебя. Нас прерывают.
Я ее любил. И не хотел огорчать. Главное — это беречь нервы близких тебе людей. Иначе они тебя съедят.
Но нас не прервали — забыли прервать.
— Значит, ты сейчас в Москве? — начала спрашивать матушка все заново.
— Да. В командировке.
— На месяц?
— Да.
— Много работы, Олежек?
— Не очень — как видишь, я сумел урвать денек-другой и смотаться в Брянск к дядьке. Брянск великолепен! А река! Когда идешь по…
— А в Москве ты живешь в гостинице? (Она в третий раз это спрашивала.)
— Конечно.
— А почему же там нет телефона? (Тоже в третий раз.)
— Я же объяснил, мама, — в гостинице идет ремонт.
Она глубоко вздохнула. Заплакала:
— В Кукуевске трудно работать — да, сынок?
— Нормально, мама.
— Олежек, ты не работай слишком много. Не переутомляйся.
— Хорошо, мама.
Она робко спросила, в чем цель моей командировки. Я ответил — целей несколько. Научных. Конкретных. Но, если говорить вообще, командировка расширяет кругозор…
— Ты у меня толковый, Олежка. Я тобой горжусь.
— Ну-ну, мама, — скромно остановил ее я.
— И молодой Василий тобой гордится. (Это мой двоюродный братец.)
— Уже в десятом классе?
— Да. Во всем тебе подражает. И в тот же институт поступать хочет. Узнал, что ты кофе любишь, — тоже теперь увлекается. Кофе не вредно ему?
— Пусть пьет, — во мне вдруг прорезался педагог, — но только в меру, в меру! Все хорошо в меру, мама!
— Он очень часто заходит к нам. Книги твои берет.
— Но он не сдает их в букинистическом?
— Бог с тобой, Олежек! Он скромный мальчик — вылитый ты… Когда в другой раз позвонишь, он хотел бы с тобой поговорить — мальчик мечтает о разговоре…
— Хорошо.
— Ты вечерами будешь звонить или по утрам?
— Не знаю.
— Он так будет рад. Он во всем подражает тебе. Даже в походке. Ты для него идеал… — На слове «идеал» нас прервали.
* * *
Я приехал в Москву и первым делом кинулся к Игорю Петрову. Узнать о Гальке — вышла ли она, наконец, из транса и ходит ли уже на работу? Но Игоря не было. В дверях, ожидая, торчала записка. Мне.
«Олег, привет. Галя попала под машину, когда переходила дорогу, — чистая случайность, никто не виноват. Галя в нашей больнице. Предстоит операция. Игорь Петров».
Шумела вода — кто-то наполнял ванну, соблюдая график коммунального жилья. А из комнаты непросыхавшего доносилось прежнее. Будто он и не прекращал петь.
А в терем тот высокий
Нет ходу никому…
Я примчался в больницу. Туда, понятно, не пускали. Не помню, чтоб меня сразу пустили туда, куда я очень хотел. В дверях стоял громадный медбрат. Руки — как у меня ноги. Спрашивал пропуск. Или допуск.
Плащ я временно возле него и оставил: «забыл» на стуле. Это надежно.
Я присматривался — ходил и ходил вокруг здания больницы. В Москве уже здорово похолодало. Осень — это осень. И потому окна закрыты. Жива, и хорошо, думал я. Главное, что жива. Могло быть хуже. Могло быть просто темное пятно.
