— Подобно Фа-ра-де-ю…
Воздух становится пустотой. Сердце притихает и вдруг пускается в дрожащий неуверенный галоп. Дергаю ворот — с щелчком отскакивает пуговица. Рубашка сухой скорлупой сжимает тело.
— Фарадей — английская фамилия? — мой вопрос звучит глухо и беспомощно.
Голос прерывается на середине фразы. Темные глаза оживают и останавливаются на мне. Лицо учительницы принимает выражение недовольства и раздражения.
— Не знаю, — отвечает она после паузы.
— А кто он такой?
— Ивлев, у нас диктант.
— А кто такой Фарадей?
— Какая разница? — подает голос отличница Саманбетова.
— Н-ну, где он жил? — я нервничаю и запинаюсь.
— Батон, ты чего? — шепчет Паша, — Успокойся.
Учительница смотрит на меня. Она не понимает, что мне нужно.
— Можно выйти? — спрашиваю я.
— Куда выйти? У нас диктант! — раздражение учительницы прорывается и она взмахивает перед собой книжкой.
— В туалет!
— Ты что, как маленький? — опять Саманбетова.
Я вопросительно и нервно смотрю в лицо учительницы. Ее глаза округлились, а короткий носик покраснел.
— Ты согласен на двойку? Я тебе двойку поставлю, если этот диктант не напишешь!
И после паузы:
— Иди.
Быстрыми широкими шагами выхожу в коридор. За спиной:
— Фа-ра-дей…
Быстрее, на улицу, из сухой невыносимой пустоты. Ступеньки мелькают под ногами. За спиной хлопает одна дверь, другая. Скользкое крыльцо. Скрипящий снег под ногами. Сквозь рубашку кожу обдает ледяным ветром. Хватаю его ртом, вдыхаю носом, чувствую его вкус в горле. Дышу. Глубоко. С наслаждением. Тело впитывает свежесть и становится легким и живым.
Успокоился. Стою — мерзну. Нужно набрать побольше холода, свежего живого мороза. Дышать — вкусно. Сердце — неощутимо, будто остановилось, цедит морозную свежесть сквозь капилляры.
Когда начинает пощипывать уши, захожу обратно. Теперь тут не пустой воздух. Теплый. Почти родной. В тепле холодная рубашка так странно ощущается. На урок не иду. Стою в туалете и смотрю в зеркало.
— Батон, пошли на дискотеку.
— Зачем?
Кеша вопросительно смотрит на меня.
— А с кем?
— Ну, пока со мной. А там видно будет.
Мы стоим в подъезде, возле моей двери. Изо рта вырываются облачка пара. И в футболке мне холодно. Я сидел дома, на диване, у настольной лампы — я люблю так сидеть — и читал книгу. Когда блумкнул дверной звонок, я даже расстроился, что меня отрывают от чтения. А сейчас вот стою в подъезде, мерзну и думаю, что, наверное, стоит сходить на дискотеку. Кеша уже поддатый. От него явственно пахнет вином. Что странно. Обычно он пьет водку. Он стоит, радостно улыбаясь, и поеживается в слишком свободной дубленой куртке.
— А сколько вход стоит?
— Тридцать.
— А у тебя есть?
— Нет.
— А у меня тоже нет.
— Хохол проведет.
— С какой стати?
— Ты его коньяком угостишь.
Теперь я смотрю на Кешу вопросительно. Он радостно объясняет:
— Твой батя неделю назад принес коробку коньяка. Она у него под кроватью стоит.
— Да, — говорю я, — Но это ему для работы надо. Ты знаешь.
— А ты возьми одну. Он не заметит.
— Как же, — говорю, — он не заметит, если на одну бутылку меньше станет?
Лицо Кеши озаряется. Видно, что сейчас последует часть плана, за которую он сам себя расцеловать готов.
— А ты видел, как он коньяк достает? — шепчет он, расширив глаза.
— Ну, нагибается и достает из-под кровати.
— Да-а! Он не вытаскивает коробку! — Кеша приплясывает на месте, — Он просто засовывает руку под кровать и достает. Я видел у тебя вчера.
— И долго ты этот план вынашивал?
— Все время, пока до тебя шел. Минут пять.
Мимолетное желание сходить на дискотеку, возникшее у меня совсем недавно, стремительно исчезает.
— А что тебе вдруг приспичило?
— Да… тут… — мнется Кеша, — понимаешь, я ходил в магазин. За хлебом. Иду уже из магазина. Хлеба купил. В подъезд захожу. Поднимаюсь. А там, на втором этаже Егор Грузчик с пацаном портвейн пьют. И мне налили. Три стакана. Нельзя мне сейчас домой — родаки пришибут.
— А хлеб ты куда дел?
— Сестренку встретил. Ей отдал, сказал, чтобы сказала, что я на дискотеку пошел.
— Погулял бы.
— Холодно.
— Ладно, я иду, — киваю головой, — Сейчас, только коньяк возьму.
Через несколько минут я уже иду рядом с Кешей по темной улице. Светят фонари, окруженные радужным сиянием из-за мороза. И карман куртки мне оттягивает бутылка коньяка «Арагви».
Костя Гриценко, по прозвищу Хохол, живет недалеко. У него в подъезде тепло и пахнет по-домашнему. На первом этаже — борщом, на втором — печеньем. Мы стучим в тусклую бордовую дверь. Он открывает сразу:
— Чего стучите? Звонок есть!
Костя — худой, длинный, с бледно-голубыми глазами. Одежда на нем болтается.
— Не ори! У нас выпить есть. — удивительно в тон отвечает Кеша.
Мы проходим в квартиру. В длинной узкой прихожей темно. И пахнет совсем не по-домашнему — застарелым водочным перегаром.
— Проходите в комнату, — говорит Костя, — Да, не в ту, в другую. И не шумите — там спят.
В маленькой спальне две кровати. На каждой спит по мужику. Перегаром несет именно от них. Мы растерянно топчемся в темноте, не решаясь включить свет или заговорить. Я начинаю искренне сожалеть, что оставил удобный диван, интересную книжку и спер отцовский коньяк. Ситуация не пахнет ничем хорошим ни в каком смысле.
Появляется Костя с табуреткой. Он несет ее, как поднос. На табуретке разложена какая-то еда.
— Садитесь. Чего стоите?
— А куда? Тут…
— Садитесь с краю. Только их не трогайте.
— А кто это? — мы аккуратно присаживаемся. Я ставлю на табуретку бутылку.
— Папа с другом. А в честь чего коньяк?
— Батон паспорт получил, — отвечает Кеша.
— На какую цифру заканчивается?
— Три, — отвечаю я. — Хватит с тебя одной бутылки. Это хороший коньяк.
— Слушай, Хохол, пойдем на кухню. Чего мы тут…
— Нельзя на кухню. — раздраженно отвечает Костя, выколупывая ножом пробку из горлышка.
— А что там?
— Нельзя.
Пробку приходится протолкнуть внутрь. Костя разливает коньяк. В рюмках плавают пробочные крошки.
— За тебя, Леха.
Коньяк обжигает горло и горячим комком падает в живот. На языке остается привкус карамели.
Закусываем соленой селедкой и хлебом.
— Хоть бы сала предложил. Хохол называется… — недовольно бубнит Кеша.
Следующий тост произношу я:
— За нас.
— И за тебя, Хохол. — добавляет Кеша.
— Не надо за меня, — мрачно отвечает Костя.
— Почему?
— Не надо.
— Ну, тогда… — Кеша задумывается, — тогда за твою маму.
Костя наклоняется вперед и пристально смотрит в Кешино лицо. Его щеку дергает нервный тик. Рука сжимается в кулак вокруг маленькой рюмки. Кеша замирает и даже перестает дышать.
— Извини, Хохол, я не подумал, — выдавливает он.
— Не подумал что? — Костя неподвижно смотрит Кеше в глаза.
— Я не… я забыл… — Кеша отклоняется назад, на спящего за ним человека.
— Забыл что?
— Ну, вы, тише там! — подает голос спящий.
Костя Гриценко очень не любит, когда кто-нибудь из сверстников говорит о его маме. Связано это с одной историей, случившейся пару лет назад.
У Кости был день рожденья. Но справлял он его не дома, а у приятеля. У того тоже был день рожденья, да к тому же большая квартира. Народу собралось человек тридцать. И все дарили подарки хозяину квартиры. А Косте ничего не дарили. Многие просто не знали, что он тоже именинник. А кто-то знал, но не дарил. Не важно. В общем, было ему слегка обидно, но он старался не обращать на это внимания.
И посреди веселья все вдруг начинают шушукаться и посмеиваться. А Костин друг куда-то пропадает, а потом появляется через некоторое время, и говорит Косте:
— Ты мой друг, хоть мы и знакомы с тобой недавно. И мне не нравится, что тебе никто ничего не подарил. Мне вот сделали очень хороший подарок. Лучше не придумать. Мне подарили красивую женщину. Я только сейчас от нее. Она в другой квартире, на третьем этаже. И я хочу, чтобы ты не ходил на моем празднике с такой кислой рожей. Иди к ней, расслабься. Она ждет.
И берет он Костю за руку, и ведет на третий этаж… Не знаю, с какими ожиданиями переступал Костя порог той квартиры. Хотел он чего, или не хотел. Собирался — не собирался. Но вышел он оттуда через несколько секунд быстрыми шагами. Сбежал по лестнице, выскочил из подъезда и торопливо пошел по улице. И в тот день его нигде не видели. А любое упоминание о своей маме из наших уст он воспринимает как оскорбление. Хотя мы, собственно, и не думали никогда над ним издеваться. Не знаю, как Кеша, а я откровенно сочувствовал Косте. Молча, конечно, сочувствовал. А то бы он меня убил.
