— Костя, это кто?
— Никто! Спи…
Мы быстро допили коньяк. И когда я выходил на улицу, я был еще трезвый. Только все сильнее разгоралось тепло в животе.
Дискотека находилась в бывшем детском садике. Не в том, где физкультура, в другом. Поселок был когда-то большим, и детских садов всегда не хватало. А теперь несколько из них заброшены, несколько используются не по назначению. Работает всего один. А тут вот, дискотека. Центр досуга молодежи, как написано на вывеске.
Кому-то из администрации пришла в голову умнейшая мысль: чтобы молодежь развлекалась под присмотром — организовать муниципальную дискотеку. Тут менты, социальные работники, психолог даже где-то есть. И все равно полно пьяных и обкурившихся. Мы, например.
У крыльца главного входа стоит толпа. От толпы поднимается в черное небо пар. И пахнет в ледяном воздухе дешевым одеколоном, табаком и свежевыпитым спиртным. Слышится смех, матерки и девичьи повизгивания.
— Открывай! Уже время! — кричит кто-нибудь. И бьет кулаком в черную железную дверь.
Мы обошли сборище стороной и поднялись по узкому обледенелому крылечку с торца здания. Костя надавил кнопку звонка. Через минуту дверь чуть приоткрылась, и на нас уставился карий глаз, обведенный голубыми тенями.
— Это я, — сказал Костя, — открой.
— А с тобой кто? — спросил хрипловатый голосок.
— Свои. Холодно.
— А вот тот маленький на прошлой неделе напился и упал с лестницы.
— Это был не я, — поспешно сказал Кеша.
— И ко мне приставал.
— Так это ты меня с лестницы…
— А не будешь руки распускать!
— Он не напьется! Открой!
— Да он уже косой!
Дверь открывается.
— Идите в гардероб, — говорит невысокая брюнеточка в белой рубашке, и показывает рукой, куда идти.
В здании до сих пор пахнет детским садом. На стенах коридора винни-пухи и буратины. Мы вешаем одежду на крючки, и в этот момент врывается толпа. Приходится буквально продавливать себе путь из гардероба.
Поднимаемся по лестнице на третий этаж, в бывший спортзал. Там темно, мигают разноцветные лампочки. У одной из стен высится куча аппаратуры. За пультом — довольный Кулек, освещенный откуда-то снизу мертвенно-белым светом. И тишина.
Снизу нарастает многоголосый гогот, лестница чуть заметно вибрирует от множества быстрых шагов.
Динамики по углам зала изрыгают первые хриплые аккорды танцевального техно. И мы влетаем в зал, перед всеми, как на гребне волны.
Кеша и Хохол куда-то сразу пропадают, и я растерянно двигаюсь вперед, сквозь танцующих, оглушенный и непонимающий. Пока не упираюсь в стену. В голове шумит — это коньяк «дошел».
В тепле меня «развозит». Я сажусь на низкий широкий подоконник и умиротворенно смотрю на что-то мелькающее передо мной, состоящее из женских блузок, растрепанных волос, взмахивающих рук и ритмично подгибающихся ног. Музыка ревет так громко, что звуки почти неразличимы — сплошной пульсирующий шум. Хаус. Хаос. И вспышки света.
Музыка смолкает. Свет гаснет окончательно. Сначала недовольный ропот, свист, потом цветные лампочки снова вспыхивают. Кулек говорит в микрофон:
— Не рвите шнуры! Они вам не мешают.
И динамики взрываются звуком.
Я ловлю себя на том, что засыпаю. Это так странно. Когда музыка очень громкая — она совсем не мешает. И так уютно сидеть на этом подоконнике. Снизу поднимается тепло. Стена кажется мягкой. Как улыбка… она иногда мягко улыбается, когда никого нет, я один, на улице, это ничего, что снег, он теплый, ты потрогай, видишь… синий вечер наискосок… да это же просто я так смотрю, и Вега скачет, спина серая мелькает, хорошая собака, ты только потрогай, он теплый, кажется холодным, блестит, будто холодный, а теплый потому что ты… постой, я хочу смотреть на твое лицо, рукав скользкий, не убегай… да что такое…
— Батон! Сидит, как дурак! Эй! Да он спит! Батон!
Я испуганно вскидываюсь. Сразу не могу понять, куда смотреть. Грохот мешает сосредоточиться. Вот они.
Передо мной стоят Кеша с Костей. Они смеются, но лица у них озабоченные.
— Ты в порядке? Мы смотрим — Батона нет! Думали, тебе уже где-то морду бьют!
— Да, я заснул!..
— Ну, ты даешь! Заснул на дискотеке! Пошли танцевать!
— Я не умею!
— Ну, походи, на девок погляди! Не сиди так!
Они исчезают. Я встаю и иду вдоль стенки. Звучит какой-то рэп на русском. Я много раз слышал эту композицию и даже помню припев. Припев тут пользуется особым успехом — все вскидывают руки вверх и скандируют в такт, не прерывая танца:
— Ка-льян! Ка-льян! Салутан! Анаша! Ка-льян! Ка-льян! Разойди-ся, душа!
Людей много. Некоторые парни в норковых шапках — побоялись оставить в гардеробе. Шапки лихо сдвинуты на затылок или одеты набекрень. Спортивные костюмы, балахоны, пиджаки. Щегольские рубашки со стоячими воротничками. Девушки стесняются, сбиваются в кучки и танцуют друг против друга, оглядываясь — смотрят ли парни. Движения по большей части неумелые, но заманчивые. Блестки на лицах. Запах помады, духов, табака, пота…
Вдруг вся дискотека выстраивается в кривую колонну и вышагивает сотнями ног, как огромная гусеница. Держат друг друга за талии. Выкидывают коленки в стороны. Впереди — Макс Панченко, безудержно веселый, подпрыгивает и машет руками. Сбрасывает с себя чужие руки, разбегается, падает на коленки и скользит по полу под общий восторженный вой. Все снова рассыпается и перемешивается.
Передо мною возникает Паша, в красивой вышитой рубашке, черной с золотом. Он смотрит на меня, странно улыбаясь, а потом спрашивает, преодолевая смущение:
— Скажи, Батон, ты на самом деле здесь? А то я много курил…
— Да, я здесь. — отвечаю я. Мы говорим тихо, и непонятно, как вообще друг друга слышим.
Паша улыбается. Видно, что он не верит.
Спиртное всегда оказывает на меня вполне определенное действие. Сначала я становлюсь спокойным и добрым, а потом ищу туалет. Почки хорошо работают.
Я знал, что планировка у этого детского сада такая же, как у того, где мы занимаемся физкультурой.
Я вышел из зала на лестницу, где было много парней и девушек. Все они стояли и разговаривали. И стал протискиваться вниз. Послышались недовольные возгласы.
Туалет нашелся на первом этаже. Но там резвилась какая-то парочка — слышно было сквозь закрытую дверь. Поэтому я решил просто выйти на улицу, за угол.
Я выскочил в одной рубашке и сразу почувствовал, как горит кожа от мороза. Было градусов сорок. На краю детсадовского двора, у железного решетчатого забора, стояла полузанесенная снегом беседка. Фонарей возле нее не было. Туда я и направил свои быстрые шаги. Забежал за дюралевую стенку беседки и встал у забора.
В полусотне метров от забора начиналась территория заброшенной много лет назад стройки. Пустая бетонная коробка в пять этажей. С черными провалами окон, окруженная торчащими из-под снега прутьями арматуры и кусками бетона.
Контуры стен терялись в темноте. А из темноты на меня смотрели два больших блестящих глаза. Я ощутил, как от ног к макушке пробегает жаркая волна страха. И ноги уже дрогнули, чтобы бежать. Но вдруг послышался скрип снега, гулкий вздох, и вокруг блестящих глаз прорисовался силуэт лошадиной морды.
Это оказалась маленькая круглобокая и большеголовая якутская лошадка, вся в густой косматой шерсти черного цвета. Грудь и морда ее были покрыты инеем. Она подошла к забору, выпустив ноздрями облако плотного пара, и потянулась ко мне, осторожно коснувшись шеей кончиков железных прутьев. Я автоматически положил руку на ее лохматый лоб и сделал гладящее движение, не ощутив пальцами ничего, кроме холода. Она мотнула головой и ткнулась в ладонь горячими мягкими губами. Ее огромный черный глаз, в пушистых ресницах, глядел на меня.
— У меня ничего нет, — сказал я.
Она снова гулко вздохнула и переступила короткими мохнатыми ножками. Ниже колен шерсть ее была такой густой, что закрывала копыта. Это я видел в тусклом голубоватом свете, доходившем к нам от ближайшего фонаря.
— Ты откуда взялась? — спросил я шепотом, — Как тебя зовут?
Было обидно, что у меня нет ничего съестного. Очень хотелось ее угостить.
Она уперлась широкой грудью в забор и потянулась губами к моему лицу. От нее пахло живой свежестью и тяжеловатым запахом зверя.
А я одновременно боялся и как-то внутренне млел, желая и шагнуть навстречу и отойти назад.
В следующее мгновение она всхрапнула, шарахнулась в сторону, развернулась на задних ногах, и в грудь мне ударился кусочек мерзлого бетона, выброшенный копытом из-под снега. Я даже не уловил, в каком направлении она умчалась. Нырнула в темноту.
А за спиной я услышал болезненный человеческий крик и громкую матерщину. Я выглянул из-за беседки. У маленького крыльца служебного входа стоял на коленях человек, в расстегнутом пальто и без шапки. От его черных волос шел пар. Полукругом перед ним стояли еще несколько. И один из них ему что-то говорил, негромко и твердо. Стоящий на коленях молчал, запрокинув лицо кверху, и, казалось, внимательно слушал.
