Трава на расстоянии метров десяти — пятнадцати от обочины была смята и загажена — видно, проходили здесь и большие соединения, — поэтому следы немцев терялись еще на той стороне. Мазунин заметался. Потом, все так же пригибаясь, направился к видневшемуся поодаль овражку. Еще не доходя до него, наткнулся на неширокий след волочения. Какие-то масляные пятна… Упал на живот и, еле сдерживаясь, чтобы не застонать, пополз к оврагу. У края его приподнял голову, глянул. На дне лежал мотоцикл. Был он разбит, искорежен, переднее колесо погнуто. Поодаль распростерся человек в комбинезоне. Мазунин встал, уже не прячась, спустился в овраг и склонился над красноармейцем.
Убит он был наповал: автоматчик насквозь прошил его сбоку. Вдобавок мотоцикл врезался в дерево — разбиты были лицо, руки. «Зачем они? — недоумевал Мазунин. — Сперва на нас, потом здесь. Дураки, ей-бо…».
Но просто так, бессмысленно убить мотоциклиста, да потом еще тащить его и искореженный мотоцикл в овраг, — нет, тут неладно. И старшина решил осмотреть местность. Внимательно вглядываясь в траву, смятую волочением машины и трупа, он пошел обратно и метрах в двадцати от обочины обнаружил то, что искал, — смятую офицерскую фуражку с бархатным черным околышем. Подобрал ее, медленно пошел обратно к оврагу. Взяли, значит! «Языка» взяли! Ну, напасть…
Мотоциклист мог и не быть связным, да для немцев это, в конце концов, не было главным. Главное — пленный. А тут — офицер, не шутка. «Ишь, как ловко мотоциклиста сняли — а главную добычу уберегли небось!» — думал Мазунин. И вдруг мысль, что захваченный немцами офицер жив и скоро попадет в их расположение, словно ошпарила его.
— Твою мать-ту! — выругался старшина. — Хожу тут, зеваю. А присягу-то кто сполнит?
Однако сразу продолжать преследоваие не стал — надо было сначала крепко подумать. «Сполнить присягу» теперь, когда разведчики взяли офицера, стало совсем не просто. Как солдат, Мазунин понимал исполнение присяги в военное время четко, однозначно, и смысл видел в одном: истреблении как можно большего числа врагов. Но чутье подсказывало, что в данной ситуации простое уничтожение солдат противника не есть лучший выход. Он и не стал стрелять в них из леска возле дороги, где укрылся после ранения, потому что понимал: простой арифметикой — один за троих — здесь не обойдешься. Тебя убьют, но останется несделанным что-то главное, основное. Слова капитана: «Так действовать, чтобы всю их боевую задачу на нет свести», — он теперь воспринимал и как приказ, и как завещание.
Мазунин предполагал, что обязательно должен наступить момент, когда будет самое время нанести разведгруппе четкий, наверняка, удар — такой, чтобы свести на нет всякий результат пребывания гитлеровцев в нашем тылу. Теперь такой момент настал, и надо было решать, что же делать конкретно, чтобы добиться своей цели. Это оказалось самым трудным и мучительным. «Надо до передовой добраться, — думал старшина. — Там, если оборона хорошая, можно к ним внимание привлечь — очень прекрасно может получиться. Хотя они волки битые — в хорошую оборону не полезут. Если настигнуть да шлепнуть одного-другого — тоже толку мало, данные-то все равно уйдут. А этого-то мне никак нельзя допустить. Да, одно остается… охо-хо…»
Он как-то не думал раньше, совсем не представлял себе, какой он — офицер, захваченный в плен: нельзя представить лица, характера человека, которого никогда не видал, не знал, не слыхал о нем. Выполняя приказ, солдат не больно-то думает о других, попадающих под действие этого приказа. Но Мазунин думал о пленном с жалостью — она появилась, лишь только он увидел в траве фуражку. Тоже ведь человек, и у него есть что-то свое, как и у любого. «Ну что ж, если такая выпала судьба! Пускай хоть бесчестья не примет». И Мазунин впервые подумал о себе, как об избавителе.
Это придало ему силы, и он снова пошел за группой. Шел теперь не скоро, задыхался, пошатывался, глухо стонал. Но и немцы прежних темпов уже не держали, медлили и осторожничали — иначе чем объяснить то, что он догнал их на рассвете, в четвертом часу утра, на передовых позициях первого эшелона?
Часть, видно, была обескровлена недавним наступлением — усталая, некомплектная. Во всяком случае, в передней траншее Мазунин увидал только лежащего навзничь часового с остекляневшими глазами, да еще один убитый солдат лежал на бруствере поодаль, метрах в двадцати левее. Проскочили!
Мазунин лег на бруствер и уловил движение чуть дальше сторожевого поста — в утренней дымке, поблескивая мокрыми от росы маскхалатами, фашисты ползком уходили к своим. Ползущий впереди дал ракету, и тотчас на той стороне заработал пулемет. Пули свистели над головой, впивались в насыпь. «По-го-ди-и!» — подумал старшина. Лег, поудобнее пристроил карабин и стал целиться. Пленного офицера он нашел быстро — тот находился в середине маленькой змейки, которая то пропадала, то появлялась в высокой луговой траве. Нашел, прицелился и выстрелил. Змейка моментально свернулась: попал!
— Получили, гады? Га-ды-ы! — радостно хрипел Мазунин, валясь набок. В глазах замельтешило, завспыхивало. Но он, поднявшись, снова приложил карабин. Змейка уже распрямилась, офицера взвалили кому-то на спину; но ползли трудно, медленно. Старшина передернул затвор, снова выстрелил, но в момент выстрела дыхание пресеклось, ствол отклонился, и пуля ушла вверх, мимо цели. Оставался последний патрон. Карабин ходил в руках, вырывался из непослушных пальцев, но Мазунин, страшным усилием задержав мушку на вынырнувшей из травы офицерской гимнастерке, нажал на спуск. Приклад резко ударил в плечо, боль разорвала голову — и старшина, тихо ахнув, свалился на дно траншеи.
Очнулся, увидел над собой взметнувшийся на тоненьких жердочках куполок двухместной палаточки, удивился: «Что за черт?» Прислушался. Рядом было неспокойно: ржали лошади, урчали моторы, слышались голоса людей, их шаги — быстрые или неторопливые. Мазунин уловил обрывки разговоров, большей частью нервных, на высокой ноте — возбуждение людей брало верх над усталостью в сумерках длинного июньского дня. Кто-то хрипло выругался, и старшина успокоился окончательно: слава Богу, у своих. Он постонал негромко. Не услыхав ответа, застонал громче. Полог откинулся, заглянул солдат, спросил почему-то шепотом:
— Чего шумишь? Оклемался, что ли?
— Эй, служивый! — радостно отозвался Мазунин. — Скажи на милость: проснулся это я, а кругом — шум, возня, палатка какая-то. Гдей-то я — никак признать не могу.
— А чем плохо? — хохотнул солдат. — Лежишь тут, как генерал, — с караулом, все честь по чести. Может, тебе по нужде надо — так я помогу, смотри.
— Обожду! — зло скрипнул Мазунин. — А ты мне тут брось, товарищ рядовой, загадки загадывать! Не можешь сказать — не надо! Начальство давай зови.
Солдат помолчал, затем сказал:
— Ну, ладно. — Закрыл полог и окликнул кого-то.
Мазунин тем временем, хватаясь за жердочки и отталкиваясь здоровой рукой от земли, встал и вышел из палатки. Солдат стоял у входа, курил, опустив одну ладонь на цевье автомата. Старшина смерил его взглядом, усмехнулся:
— Караулишь, значит? Хорошая служба, я бы не отказался.
Часовой медленно повернулся к нему — Мазунин увидал три аккуратно вшитые в гимнастерку нашивки за ранения, сказал примирительно:
— Ладно, отдыхай, чего там, дело солдатское. Закурить дашь?
Солдат отрицательно махнул головой.
— Ну вот, обиделся, — вздохнул Мазунин.
К палатке быстрым шагом подходил старший лейтенант — с кавалерийским чубом, в ладно подогнанной гимнастерке, в начищенных хромачах. Подошел, сверкнул стальным зубом, спросил:
— Ну и как?
— Чего — как?
— Да ты не сердись. Вот, ей-Богу. Рука как, спрашиваю?
— Вроде полегшее. — Мазунин помял раненое плечо. Боль и вправду поутихла, успокоилась. — Только это, шатает маненько!
— Из-за потери крови, — объяснил офицер. — Это тебе уж здесь пульку из плеча выколупнули. И перевязали как следует — чувствуешь?
— Перевязка хорошая, — старшина подвигал плечами. — Спасибо на добром деле. И ответьте мне, товарищ старший лейтенант, на законный мой вопрос: как это взводный Мазунин до такой жизни дошел, что к нему караул надо ставить? А?
— Ну, что уж ты так, — офицер закосил глазами. — Караул — он, брат, и почетный бывает. Разве ж здесь хуже, чем в общей-то палате? — Он кивнул на огромный, раскинувшийся метрах в ста шатер медсанбата.
— Не темни, — скривился Мазунин.
— Давай отойдем в сторонку, — предложил старший лейтенант. — Кстати, будем знакомы: Кузовихин моя фамилия.
Мазунин кивнул.
Они отошли немного, спустились в лощинку. Она, видно, служила местом встреч выздоравливающих ранбольных с навещающими их сослуживцами: в траве лежали ящики, валялись окурки. Присев на ящик, Кузовихин протянул Мазунину пачку «Пушек»:
