Отсюда была видна блестящая извилистая речка, тянувшаяся по лугу, ивняк, еще один луг, дальше – розовые валуны, покрытые лишайником, лес на другом берегу. На лугу стояла телега с лошадью. Лошадь опустила голову, глядя в землю.
Он постоял какое-то время, вдыхая сырой воздух и думая о том, что стоит на бессчетном множестве лежащих в черной земле тел. Ему стало неприятно, и он быстро сошел с холма. Найти Инну? Он не знал теткиного имени, но не сомневался, что в любой хате ему покажут: надо просто спросить, к кому вчера Инна приехала, и все. Но Инну отыскивать не хотелось. Расспросы вдруг показались ему утомительными и бессмысленными.
Он спустился с холма и открыл калитку лебедевского сада, как раз чтобы увидеть Лебедева, наливающего из трехлитровой банки молоко в кружку.
На стекле банки оставался жирный молочный след.
– Идите завтракать, Евгений! – крикнул Лебедев с веранды.
Он прошел на веранду и сел на скрипучий стул. “Спидола” рядом бормотала что-то неразборчивое, видно, потеряла волну.
– Вы, гм, Би-би-си слушаете? – спросил Лебедев, понизив голос.
– Слушаю, – признался он. – Иногда. И “Голос Америки”.
– Ну и что вы думаете?
– У них хорошие аналитики, – сказал он. – Но иногда и они ошибаются.
– А то, что в Москве сейчас дефицит и очереди?
– Это правда.
– Я учил детей сорок лет, – сказал Лебедев. – Я старался им не врать. Но я преподавал естественные науки.
– И мичуринскую агробиологию? – спросил он.
– Мичуринскую агробиологию? Ах да. Она входила в программу до середины пятидесятых. Но вы знаете, по-моему, в ней что-то есть. Нельзя отвергать вот так, сразу.
– Ламаркизм?
– Да, направленную эволюцию. Нельзя сводить все к слепому случаю. Почитайте хотя бы Берга, он все-таки наш современник. Вообще биологии у нас в школе уделяется мало внимания. Больше физике. По-моему, зря. Тайна жизни все-таки самая великая из тайн.
– Наверное, – сказал он. – Я все больше по водоизмещению танкеров.
– За нефтью нет будущего, – тут же сказал Лебедев.
– Предложите альтернативу.
– Водородный двигатель, – серьезно сказал Лебедев. – Атомная энергетика тоже доказала свою несостоятельность. Вы вот у себя в Москве, вам ничего. А мы тут как на вулкане. Чернобыль под самым, можно сказать, боком. Власти преуменьшали степень опасности поначалу, да и теперь, наверное, врут. Нам-то что. Мы старики уже, а молодежь жалко. Правда, у нас ее и не много, молодежи. Все разъехались.
– Москве тоже достается, – вступился он за Москву – Свинец, бензин…
– Ну, это даже и сравнивать нельзя. А скажите, в Москве еще продают сыр рокфор?
Разговаривая, Лебедев резал на посеченной фанерке серый пористый хлеб.
– Иногда.
– Я помню. Вкусный был сыр. Остренький такой.
– Я был наверху, – сказал он. – Ходил смотреть городище. Я не понял, это что? Крепостные стены?
– Земляной вал, – сказал Лебедев, – насыпь. Ее укрепляли камнями, конечно.
– Там рядом кладбище.
Лебедев промолчал и стал резать розовое, с прожилками сало.
– Такие могильные плиты… дорогие, наверное?
– Здесь много камня, – сказал Лебедев. – Когда-то здесь добывали камень, в лесу можно найти карьеры, затопленные водой.
– А где Анна Васильевна? – спросил он.
– Придет вечером, – ответил Лебедев. – Вы ешьте.
Он сказал: спасибо – и взял себе хлеб с салом. И то и другое оказалось неожиданно вкусным. Может, потому, что на свежем воздухе?
Молоко тоже было вкусным. Только слишком жирным.
– У вас корова? – спросил он.
– Нет, – сказал Лебедев. – У меня пенсия. Я ветеран труда.
Он доел хлеб с салом и взял себе добавку. Могла же Анна Васильевна, в конце концов, подрабатывать в сельпо или в местной библиотеке, если, конечно, тут есть библиотека.
На всякий случай он спросил:
– Тут есть библиотека?
– Да, – сказал Лебедев. – При клубе.
Он встал и отряхнул крошки с колен.
– Ладно, – сказал он. – Буду собираться.
Лебедев поднял на него глаза, голубые и прозрачные, как часто бывает у стариков.
– И куда же вы направляетесь? – спросил Лебедев.
Он пожал плечами:
– В Малую Глушу. До нее, кстати, далеко?
– Лесом, – сказал Лебедев. – Выйдете из села, там, за холмом, через речку и в лес. Там просека. Но лучше не надо.
– Что – не надо?
– Ходить в Малую Глушу.
Приемник на шкафчике с посудой захрипел и отчетливо вывел:
Не надо печалиться-а-а,
Вся жизнь впереди,
Вся жизнь впереди,
Надейся и жди!
Он спросил:
– Я чего-то не понимаю?
– Вы не понимаете ничего, – сказал Лебедев и замолчал.
Он сказал:
– Ладно. Спасибо. Я все-таки пойду собираться.
Лебедев пожал плечами.
Он сошел с крыльца; ночные цветы закрылись и повисли серыми комочками, открылись дневные, яркие, разноцветные. Совсем рядом с дорожкой росли кустики чернобривцев. Над цветком висела бабочка, тоже коричневая с желтым, быть может, та, что пила из лужи на дороге.
Он уложил рюкзак, подумал и с рюкзаком за спиной вновь поднялся на веранду. Лебедев сидел за столом и читал вчерашнюю газету.
– А где сельпо? – спросил он.
– Внизу, – сказал Лебедев. – У моста. По правую руку. Хотите? возьмите у меня.
– Что?
– Хлеб, конечно. И сало. Хлеб могли еще не привезти. Они возят из Бугров. А сала там вообще не продают.
– А что продают?
– Печенье “Октябрьское”. Частика в томате. Перловку.
Обижать Лебедева не хотелось, и он сказал:
– Спасибо, я возьму пару бутербродов.
Он отрезал два куска хлеба и переложил их ломтями сала.
– И огурцов соленых возьмите, – сказал Лебедев. – Анна Васильевна делала. Я сейчас.
Он зашел в дом и вернулся, держа в руках алюминиевую кастрюлю, где плавали крепкие пупырчатые огурцы.
– Все по правилам, с вишневым листом, с чесночком, укропом.
– Спасибо, – сказал он.
– Надо в кулек, – сказал Лебедев, – в кулек пластиковый.
Он выдвинул ящик в шкафчике – приемник снова вздрогнул и захрипел – и вытащил оттуда мятый целлофановый пакет:
– Вот.
Пакет был грязноватый, но он все равно сложил туда огурцы, а хлеб с салом завернул в газету, которую только что прочел Лебедев.
– А Инна заходила? – спросил он. – Она вроде собиралась зайти.
– Заходила, – сказал Лебедев. – Это она молоко принесла.
– Жалко, я бы попрощался. Где ее тетка живет?
– Инны там нет сейчас, – сказал Лебедев.
– Нет?
– Да, она ушла. По делам. Просила передать вам привет.
Какие здесь могут быть дела, подумал он. Корову пасти, что ли?
Он затолкал пластиковый пакет в наружный карман рюкзака и подумал, что надо все равно заглянуть в сельпо, купить воды. Ему захотелось уйти как можно быстрее, показалось, что из приоткрытой двери лебедевского дома тянет влажной землей, хотя, наверное, это просто отсырели какие-то тряпки, здесь все быстро покрывается плесенью, обрастает паутиной, изгрызается мышами и пачкается мышиным пометом.
Он продел руки в лямки рюкзака, повозил его по спине, укладывая, и сказал:
– Спасибо. Передайте привет Анне Васильевне. И благодарность.
– Обязательно передам, – сказал Лебедев.
У него были старческие мешочки под глазами, пронизанные склеротическими жилками.
Он повернулся и пошел по дорожке, бабочка поднялась с чернобривца и перелетела на одну-единственную в саду розу, нежно-желтую, с розовой сердцевиной. Солнце уже начинало пригревать, грядка с укропом и петрушкой испускала волны запаха, он даже не подозревал, что укроп и петрушка могут так пахнуть. Лебедев за его спиной подкрутил колесико приемника, оттуда донеслась неразборчивая английская речь, потом позывные “Подмосковные вечера”.
На дороге вчерашняя пегая курица деловито разгребала лапами сор.
…Перед сельпо была асфальтированная площадка. Мелковатый мужик в ватнике, натужно кряхтя, вытаскивал из уазика шершавый, грубо сколоченный ящик. Он, вытянув шею, заглянул в ящик; там маслянисто поблескивали какие-то консервные банки. Тушенка, наверное.
Продавщица в синем сатиновом халате, сосредоточенно шевеля губами, рассматривала накладную.
– Не видите, товар принимаю, – сказала она тут же.
– Я подожду, – сказал он и вышел на крыльцо покурить.
Мимо проехала на велосипеде одетая по-городскому девочка-подросток.
На ногах у нее были босоножки на платформе. Прошла женщина с бидоном, потом еще одна – с ведром падалицы. В сельпо никто из них не зашел.
У Лебедева тоже есть велосипед, подумал он. Велосипед складной надо было взять с собой, что ли.
Мужик занес ящик в сельпо и вернулся за следующим. Наконец, уазик, фыркнув, откатился в сторону, а грузчик присел на пустой ящик перед дверью сельпо и стал разминать “Приму”. Он вернулся в магазин; продавщица задумчиво стояла перед полупустыми полками.
– У вас консервы какие-нибудь есть?
– Частик в томате, – сказала продавщица, глядя на него наглыми глазами.
