Даже раньше чем он успел спешиться перед тюремными воротами, я подошел к Переде и вернул ему порученное мне ружье. Но, не удостоив меня взглядом, всадник соскочил на землю, снова подхватил свои сумки и, не проронив ни слова, поспешил к воротам, пересек кирпичный дворик, заполненный покойниками и больными, простиравшими к нему руки. Он прошел мимо, упорно глядя вперед, а дойдя до второго барака — того самого, который мы превратили в больницу, — направился прямо к койке Сеферино Рамальо. Одной рукой Альфонсо Переда задрал ему голову, другой нашарил в сумке какой-то пузырек, откупорил его и дал индейцу выпить. Переда не отходил от своего друга, пока тот не раскрыл глаза; только тогда он удостоил взглядом толпу больных, тянувших к нему руки.
Сначала он дал напиться тем, кто находился в агонии, затем, вытащив три бутыли с сульфамидами, приказал распределить их между приютом, мэрией и церковью. Он выстроил нас в две очереди: сначала заключенные, потом охрана — и напоил каждого из нас, потом подошел к ложу начальника тюрьмы и опять отхлестал его по щекам, чтобы тот открыл глаза, и заново повторил: «Посмотри на меня, ублюдок, это лицо ты никогда на забудешь, — и заново показал ему следы от плети на спине, и — посмотри на меня, ублюдок, — и заново показал ему обожженные сигарой яйца, и — посмотри на меня, ублюдок!» Так говорил он начальнику, прежде чем приподнять его голову и дать попить.
Потребовалось семь дней, чтобы река вернулась в свое русло и чтобы земля окончательно впитала в себя влагу после недельного дождя. Семь дней потребовалось, чтобы души вернулись в измученные болезнью тела и чтобы лихорадка улетучилась — с той же быстротой, с какой она на нас и напала. Потребовалось семь дней, чтобы пересчитать мертвых и живых, и оставшийся скот, и съестные припасы, и вот, по прошествии этих семи дней, в Кинта-дель-Медио прибыла новая почта.
Северино Соса всех нас созвал во двор — заключенных и солдат, приговоренных к смерти и охранников, — ведь мы уже были неотличимы друг от друга ни по одежде, ни по вооружению: каждый явился с ружьем на плече. Начальник тюрьмы прошел через кирпичный дворик и взобрался на сторожевую вышку, чтобы все могли его видеть.
«Я только что запросил у президента о помиловании касательно вас всех, — начал он, — и я не стану требовать сдачи оружия, поскольку вы заслужили право его носить. Кто захочет бежать — двери открыты, однако дальше Лухана вам не добраться: там вас прикончат как беглых заключенных. Советую всем дождаться помилования от президента, которое неизбежно придет, поскольку я самолично описал ему ваши геройские подвиги. Прошу, для вашего же блага, сдать оружие охранникам».
Вот что сказал Северино Соса и тотчас же вернулся к себе в кабинет.
Мы спорили в течение полусуток, в конце концов Альфонсо Переда призвал всех узников к голосованию. Двадцатью пятью голосами «за» и двенадцатью «против» было принято решение сдать оружие и дожидаться помилования. В составе комиссии из четырех человек мы под началом самого Альфонсо Переды отправились сообщить о нашем решении Северино Сосе. Начальник принял нас в своем кабинете, и все мы слышали, как он объявил Альфонсо Переде: «Вы проявили себя как герой, имея возможность бежать, вы вернулись, чтобы спасти жизни ваших друзей и даже ваших врагов, имея возможность убить и меня, вы вернули меня к жизни, и я перед вами в неоплатном долгу». Так он сказал, а потом выхватил из кармана пистолет с серебряной рукояткой и всадил Переде пулю между глаз. «Не выношу оставаться в должниках, — объяснил он нам, по-прежнему не опуская пистолета с серебряной рукояткой, и тут же выстрелил снова — на сей раз прицелясь в грудь Сеферино Рамальо. — Забирайте с собой своего друга», — произнес Северино Соса, обращаясь к Альфонсо Переде, лежавшему у моих ног.
Косой вечерний свет невероятным образом удлинял жалкий крест над огромной братской могилой, подобный шраму меж зеленой листвы.
Буэнос-Айрес, бар «Сан-Бернардо», 1987 год
«Перевернутый компас» включен в сборник рассказов, получивших Первую премию на конкурсе «Молодой Буэнос-Артес II», который проводился Университетской федерацией Буэнос-Айреса и правительством города Буэнос-Айреса в 1996 году. В состав жюри входили: Карлос Чернов, Сусанна Шварц и Лилиана Хеер.
Это было в тот самый год, когда войска цивилизованных сделали из генерала Мануэля д'Андреа костяную трубку, вытащив мозговую косточку из его собственного скелета; в тот самый год, когда отряд пунцовых изготовил из Антонио де Асебаля элегантный бич, воспользовавшись его собственными кишками. В тот самый год в борделе Польки я познакомился с Матильдой; эта девчонка до сих пор сохранила невинность во взгляде. Она занималась в заведении уборкой и стряпней и стоила шесть песо за пятнадцать минут. Ее купили в Греции за четырнадцать драхм, а в порту Пирей перепродали за шестнадцать и увезли в Новый Орлеан. В этом городе дон Хасинто де Альвеар приобрел ее по цене четверть доллара за каждый фунт веса и доставил в Буэнос-Айрес в качестве подарка английскому послу, и тот появлялся с нею на званых вечерах, которые устраивало в его честь семейство Анчорена.
Несмотря на попытки многочисленных хозяев превратить ее в этакую веселую мадам Дюбарри,[4] Матильда не желала расставаться с тоскливым взглядом Магдалины. Она молча плакала. Была она бледна, как фарфор, и в профиль походила на мраморную камею. Она выглядела так, как выглядят иностранцы, только что сошедшие с корабля, — такое выражение не покидает их лица до самой смерти, а потом уже они выглядят как покойники, и тут уж все равно, иностранец ты или креол.
Матильда была не самой дорогой шлюхой в заведении. Как я уже сказал, ее услуги стоили шесть песо. За других приходилось выкладывать все десять, а то и двенадцать. Правда, встречались там женщины и по три песо, и даже дешевле. Я видел у Польки негритянку с такими громадными грудями, что ей приходилось ходить чуть откинувшись назад, словно чтобы не потерять равновесие и не хлопнуться лицом о землю. Негритянка была высоченная — метра два с половиной, клянусь вам, — входя в двери, она склонялась в три погибели, чтобы не влететь лбом в косяк. Как говорили, обрабатывать ее можно было только на полу: ни у одной кровати длины не хватало. Если кому-то хотелось поразвлечься с ней, он должен был заплатить двадцать пять песо — или двадцать, если немного поторговаться.
Полька всегда стояла за особой конторкой, надзирая за всем заведением, ведя бухгалтерию и принимая клиентов. Она была похожа на зебу[5], наряженную в платье с кружавчиками. Шею ее прикрывал тройной или четверной жирный подбородок, заросший пушком, который все-таки не достигая размеров бороды.
На стене позади конторки, рядом с картиной, изображавшей голую женщину в шезлонге, висел плакат следующего содержания:
ТАРИФЫ НА ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ УСЛУГИ
Францисканская — 8 песо
Арагонская — 7 песо
Pas de deus — 7 песо
Pas de troix[6] — 8 песо
Embrasse de l'ange[7] — 6 песо
Embrasse du monje[8] — 5 песо
Французская полная — 5 песо
Французская половинка-4 песо
Змеиная-3 песо
Поцелуй монаха-1 песо
— Какая услуга вас интересует? — спрашивала Полька.
Клиент просматривал список, рылся в карманах, считая монетки.
— «Поцелуй монаха».
Полька снимала со стены красную карточку и вручала клиенту. Мужчина садился в зале для ожидания, разглядывая карточку. Время шло, наконец он подымался с места, подходил к стойке и вполголоса спрашивал:
— А можно узнать, в чем заключается услуга «Поцелуй монаха»?
— В том, что вас целуют в жопу! — громогласно возвещала Полька.
Клиент снова запускал руку в карман и доставал еще две монеты:
— Тогда, пожалуйста, французскую. Половинку.
— Принято, — отвечала Полька и заменяла красную карточку на зеленую.
В тот день, когда я заплатил шесть песо, чтобы уединиться с Матильдой, я к ней даже не прикоснулся. Она вызывала у меня только нежность. По биению своего сердца, а еще потому, что не существовало Бога, способного воскресить мертвеца, болтавшегося у меня между ног, я понял, что влюбился. Матильда не отводила взгляда от пола и молча раздевалась — можно сказать, с покорностью судьбе. Вот она повесила на гвоздь халатик — она проделала это очень тщательно, аккуратно, точно желая продлить свою муку на веки вечные. Когда Матильда окончательно разделась, она улеглась на кровать, не отводя взгляда от потолка, сжав кулачки. Она даже не заметила, что я все так же стою в углу, не сняв шляпы, и смотрю только на ее ускользающие грустные глаза. Не выходя из своего угла, я сказал Матильде, что люблю ее. Каждый день, ровно в четыре часа, я приходил в заведение Польки — и вот в комнатке с пурпурно-красными занавесками, даже не скинув плащ, стоя в своем углу, я говорил Матильде, лежавшей на кровати лицом кверху, с настороженным взглядом напуганной девочки, замкнувшейся в своем молчании, я говорил Матильде, что я ее люблю, звал ее с собой, мы убежим очень далеко, по другую сторону Ла-Платы, а если понадобится, то и за горы. И каждый день, в течение шести месяцев, не сняв даже ботинок, я убеждал ее бежать со мной на другую сторону Атлантического океана, если понадобится; я говорил, что люблю ее как никого на свете, а Матильда продолжала упорно молчать.
