– Как причем? – старик обрадовался пояснить странное недоумение в глазах сына, тревожащее его душу, не знанием о технических подробностях, и он с охотою их выкладывал. – Гидравлика опускает площадку посреди крыши башни, на которую приземляется вертолет. Затем работает выдвижная крышка – четырехстворчатая, смыкающаяся герметично – и вертолет оказывается упакован в непроницаемый для дождя ангар. А если надо взлететь, проделываешь все в обратном порядке. Сервомоторами управляешь с пульта, прямо сидя в кабине. Ну… как тебе это все?
Владимир слушал отца, и на губах его постепенно складывалось улыбка.
Спокойная.
Но такая, которую едва ли можно было бы назвать радостной. Я постоянно вижу его с этой улыбкой на фотографиях в поп-журналах , отметил про себя (если только я не ошибся, ведь было до них далеко) Иван.
Владимир проговорил:
– Я думал, мы строим храм.
– …храм? – старик замер, непроизвольно отступив от сына на шаг. И трубка, только что крепко сжатая в пальцах его руки, качнулась и упала в траву. Теперь уже на лице Ивана проступало растерянное, недоумевающее выражение.
Но вот его кустистые брови сомкнулись у переносицы. И обозначились резче морщины на загорелом лбу.
– Вот что… Давай-ка мы с тобой, Володя, хорошо побеседуем .
По-видимому, отец и сын вкладывали особый смысл в эту фразу. Наверное, подразумевалась и не просто беседа, а некий установившийся ритуал, который позволял открыть душу, достичь взаимного пониманья в особых и сложных случаях. Оба одновременно повернулись и пошли в направлении, где находился вход в башню. О трубке старик забыл. Она так и осталась лежать в траве. Уверен, что она на том месте, куда упала, и до сих пор. Хотя ее теперь невозможно увидеть, конечно, потому что бурьян разросся и скрыл ее.
Они поднялись по винтовой лестнице, которая была устроена около стены башни. Впереди отец, за ним сын. Стена не создавала препятствий моему взору, потому что она была выложена из местного, моего камня. И только скрепляющая камни между собою смесь, в которую добавлено было что-то, привезенное издали, не становилась прозрачной по требованию моей воли. И вот, я видел поднимающихся словно бы сквозь решетку. Или, точнее будет сказать, – сквозь крупную, с ячеями неправильной формы, сеть.
Они взошли и уселись. Темное бутылочное стекло блеснуло в руках отца. Булькая, вино наполнило выгнутые причудливо, не уступающие красотой бокалам из хрусталя, стаканы.
Они сидели друг против друга молча, сделав лишь по небольшому глотку.
И лишь затем у них возникла беседа. Такого рода, которые бывает охота вести немногим лишь из людей. Тем именно из людей, которые вызывают у меня не только лишь неприязнь, а стальную, нисколько не теряющую с веками остроты ненависть.
– Я думал, что это храм, еще когда ты показывал мне тот холст, – говорил Владимир. – Ты написал башню… Написал ее не такой, как нынешние реальные обстоятельства позволили возвести. Построенная твоею кистью, она стоит свечою на высоком холме. И простирается вокруг лес – оснеженный, напоминающий облака, какими видятся они с борта… И башня утончается кверху. И стены ее сложены из гранитных плит… Высокий узкий проем окна; и он не просто отверстие: он образует как бы четыре заглубляющиеся ступени – вписанные друг в друга арки. Зеркало вместо стекол… может быть, и не зеркало: особенная врезка темного камня, отполированного до зеркального блеска… Вот… я верил, что это храм ! Поэтому я говорил иногда, заглядываясь на холст: уехать бы далеко! вырваться б из суеты мира! Мне представлялось это едва возможным – и очень хотелось этого. Ты больше показал себя человеком дела, чем я. Ты основательно продумал проект. И ты разумно вложил в него все свои и все мои средства. А я всего лишь мечтал – и вдруг у меня в руках появляются конкретные чертежи! Тут радость ослепила меня. Я видел на четких схемах огромное пустое пространство в центре. Любая из жилых комнат занимала площади много меньше. И комнаты эти жались, как бы почтительно, где-то по сторонам – ну точно кельи служителей, выстроенные в стенах… Да, башня и на чертежах продолжала представать храмом ! С центральным нефом, достаточным, чтобы вместить алтарь, святилище и притвор. И вот, мне рисовался уже и темный иконостас, и теплые немногие лампады, и свечи… Я радовался! И не было у меня никакого желания о сей радости говорить вслух. Словами не передать самого … а твои дела, мне казалось, говорят ярче слов. И кроме этого у меня почему-то была уверенность: ты просто не любишь доверять колебаниям воздуха Имя Бога. И это представлялось знаком особенной чистоты… и казалось: хотя пути наших душ не особенно открыты друг другу, мы все-таки пришли к Одному. Пришли?
Старик не спешил с ответом. Возможно, потому что ответ не был для него очевиден. И Серый младший продолжил:
– Тем более, что ведь и земля наша, слава Богу, вспоминает веру свою. Но только, как это и бывает при воспоминании после длительного забвения, восстанавливается не все… Вроде б и вспоминается, а не совсем так … И словно бы возвратилось многое, но не главное . По крайней мере, не оставляет меня такое чувство… Прихожу в храм – и редко получается у меня отдаться молитве полностью. Собратья предстают спесивой толпой… хотя это и иная, нежели в миру, спесь. А кроме того нашептывает еще голос, которому так трудно противиться, покуда не обретаю уединения: и батюшка-то священник будто не Богу служит, а лицедействует, пытаясь угодить толпе – Гоге и Магоге, «собранию превозносящихся», если дословно перевести имена, что сказывает Писание. Да, я знаю: такие мысли есть грех… Но как мне этому же батюшке-то священнику в этом грехе покаяться? Такое покаяние больше напоминало бы обвинение, сохрани Господь!
– И вот, открылся я тогда одному монаху, моему другу, – говорил еще Серый младший, сделав глоток вина. – Монах же мне сказал так. "Приходя в дом Божий, приходи не к гостям Его и не к слугам… а приходи к Хозяину". Это – верно… Да только тяжело говорить с Хозяином из толпы гостей! Да ведь и не обо всем хочется говорить… при слугах. Особенное состояние духа требуется, чтобы приходя – приходить, а как же ты состояние это в толпе отыщешь? Мне кажется, в прежние времена вера уходила корнями глубже и приносила больше. Вот, мы возвращаемся сейчас к вере, как ее знали деды . А было с этой верой что-то не так, если попустил Господь (ради возможности очищения, может быть?) семьдесят лет безверия. Да, это безверие насаждалось штыком и колючей проволокой… но было ведь еще что-то. Вот, очевидец Розанов писал: «в единый день перестали верить – словно в баню сходили». Сходили в баню, выплеснули с водой и Ребенка. Не верю, чтобы народ наш был настолько слепой! Нет, кто-то постарался, чтобы настолько мутной была вода…
Владимир вновь замолчал, и на этот раз уж надолго. Не произносил ничего и его отец, видимо, полагая, что сказано и теперь сыном еще не все . И в этом он не ошибся.
– А если вспомнить не дедов, – заговорил, наконец, Владимир, – если обратиться к тому, как веровали некогда наши прадеды ? Ведь раньше-то на этой земле и домашние церкви строили, а не только храмы на площадях. Бывало даже и так: сколько человек есть в семье, столько и глав у церковки. Затем, чтобы у каждого – свой придел. Не всякий себе такое позволить мог, но жило это в крови: с Богом – наедине. Отсюда каменные кресты на пересеченьях больших дорог под пустынным небом. И комнаты-молельни в домах… Деление внутреннего пространства храма, что прозывается Василия Блаженного, на многие и многие нефы. Нет, это не причуда отнюдь, а такое особенное устройство, что каждый в нем – как пустынник, хотя и стоит на службе, которую видят все. Да, глас можно услыхать лишь в пустыне . Так я понимаю это место Евангелия. И я так думаю, вся вера прадедов устроена была так, чтобы исправить туда наш путь… И мне мечталось уйти далеко-далеко от мира, выстроить себе церковку, да и пригласить друга того моего монаха, чтоб он жил с нами, и отправлял бы службу, насколько позволяет ему его скромный чин. Читал бы мерно часы: час третий, и час шестый… и девятый… а я бы иногда тихонечко приходил послушать. И любовалось бы тогда сердце, как служит человек Богу, не оглядываясь назад. И ты бы приходил. И Марина. А после, может быть – наши с Мариной дети…
Владимир перестал говорить.
Он сказал.
И вот он теперь сидел, тихий, глядя пред собой в никуда. Стакан перед ним был пуст. И его отец, что слушал все это время, даже и не пригубив, вдруг осушил свой в несколько быстрых больших глотков, а затем наполнил себе и сыну.
– А мне с тобой повезло, Володя, – проговорил он. – Теперь ведь скажи кому, что могут отец и сын так беседовать – не поверят. Ты говоришь свое слово, я слушаю; затем говорю свое. Семейный добрый обычай… Такой можно сохранить, лишь если все время есть, что друг другу сказать. И есть желание слушать. Да, повезло. Мы – души с тобой друг другу. Не просто «отец» и «сын»… Вот только – я это говорил всегда – мало мы с тобой видимся.
