— Строго говоря, настоящим учеником Иисуса Малх не был, правильно? — спросила мисс Кун, пышная грудь которой оказалась, при ближайшем рассмотрении, немного морщинистой, лицо же и вправду было безупречным и непроницаемым.
— Ну, и да, и нет, — ответил Тео. — Каждый последователь Иисуса был его учеником и Малх тоже называл себя таковым. Он не принадлежал к числу изначальных, избранных Иисусом двенадцати. Однако и Марк с Лукой к нему тоже не принадлежали. Малх действительно знал Иисуса. Видел, как его распинали. Присутствовал при этом.
В разговор вмешался сидевший на «зрительском месте» режиссер передачи, коренастый, беловолосый мужчина в черной рубашке и кремовых брюках:
— Хорошо, отлично. Только постарайтесь не слишком часто повторять «и да, и нет».
— Может быть, переснимем? — спросил Тео.
— Нет, одно «и да, и нет» это не страшно. Сойдет. Просто постарайтесь его не повторять.
— Итак, мистер Гриппин, — снова начала Барбара Кун.
Тео заморгал. Он все еще не успел окончательно свыкнуться со своим псевдонимом и всякий раз, как журналисты или ведущие ток-шоу произносили его, первым делом ловил себя на желании оглянуться и посмотреть, к кому они обращаются. Однако Баум убедил Тео в том, что для покупателей и книготорговцев «Тео Грипенкерл» может оказаться камнем преткновения — слишком велика вероятность того, что кто-то ошибется, вводя такое имя в поисковую машину, а то и вовсе с первого раза запомнить не сможет. Тогда как «Гриппин» выглядит и симпатично, и просто, оставаясь при этом достаточно своеобразным для того, чтобы не затеряться в рыночной толчее.
— В толчее недавно найденных Евангелий? — саркастически осведомился Тео.
Баум пожал плечами:
— Если вы настаиваете, мы сохраним «Грипенкерла». Решайте сами.
Тео рывком вернул себя в настоящее, заставил снова вселиться в тело, сидевшее на краешке кремовой софы в студийной декорации «Шоу Барбары Кун». Тело было облачено в одежду самую повседневную, что относилось и к куртке, купленной Тео специально для этого турне. Волосы вымыты и расчесаны, маленькие шрамы на лице укрыты слоем косметической присыпки. Он изо всех сил старался зажечь в своих глазах огоньки благожелательной, но авторитетной интеллигентности, чтобы зрители заметили их и пришли в восторг.
— Прошу вас, называйте меня Тео, — попросил он.
— Итак, скажите, Тео, — произнесла мисс Кун. — В какой именно исторический период писал свое произведение Малх?
— Скорее всего, в тридцать восьмом, в сороковом году нашей эры, примерно так.
Тео на долю секунды примолк, — вдруг режиссер потребует назвать точную дату, — затем пошел дальше:
— То есть за тридцать-пятьдесят лет до того, как было, предположительно, сочинено самое раннее из Евангелий, и всего через несколько лет после смерти Христа. В сущности, сразу после встречи с Иисусом Малх отказывается и дальше служить шпионом Каиафы и начинает проповедовать, и несколько лет занимается только этим, а затем его поражает мучительная болезнь, цирроз, вероятно, или рак печени, или что-то подобное, и он начинает писать воспоминания.
— Прошу прощения, — снова вмешался режиссер. — Изложение фактов у вас получается не самым толковым. Этот малый заболевает после карьеры, к которой он приступает после встречи с Иисусом, но ведь зрители про Иисуса ничего пока не услышали. Дайте нам побольше Иисуса — и поскорее — тогда все будет отлично.
— Я думаю, мы могли бы предоставить слово самому Малху, — сказал Тео, уже начавший перелистывать «Пятое Евангелие» в поисках заложенного им места. — Значение имеет то, что говорит он, а не я. Если вы… э-э… если позволите, я хотел бы зачитать место, где рассказывается о только что преданном Иудой Иисусе в Гефсиманском саду.
Он опустил взгляд на текст, стараясь ничем не выказать раздражение, которое внушила ему ближайшая камера, быстро и беззвучно покатившая на него, точно огромный, бронированный хищник.
— Итак, Малх снует по саду, собирая информацию для первосвященника Каиафы. А затем:
По знаку, поданному так Иудой, воины выступили вперед. Только тогда я понял, что я, а вернее тело мое, оказалось между римской стражей и последователями Иисуса. Я попытался уверить себя, что никакая опасность мне не грозит, ибо воины знают меня как слугу Каиафы, но тут один из последователей Иисусовых сказал: Господин, позволь мне прикончить этих шакалов. Я упал на колени, думая, что этот могучий муж опустил кулак на мое плечо с силой, от которой у меня подкосились ноги. На деле же, как мне потом сказали, он ударил меня мечом и почти отсек правое ухо от головы моей, так что оно заболталось над плечом, точно женское украшение.
Тогда Иисус шагнул к слуге своему и велел ничего более не совершать, и больше того, Иисус сказал: Я главенствую над воинством, которое много сильнее этого.
Думаете, не могу я призвать армию ангелов, чтобы она сразилась за меня? Но время еще не пришло.
У меня же, истекавшего кровью, кругом пошла голова, и я пал ниц, и лицо мое уткнулось в пах Иисуса, и он мягкими руками сжал мою голову и…
— Виноват, — сказал режиссер. — Тут у нас проблема. Пах. В особенности: пах Иисуса. «Шоу Барбары Кун» идет по главным каналам. И со всякими геевскими выкрутасами нам приходится быть поосторожнее. Джонни Мэтис — это еще куда ни шло. СПИД тоже, в разумных пределах. Армани, Ив Сен-Лоран… сколько влезет. А вот однополый секс с Иисусом…
— Я совершенно уверен, что никакого секса здесь нет и в помине, — сказал, мигая под прожекторами, Тео. — Пах это просто… э-э… часть тела, в которой торс соединяется с ногами. Я мог бы перевести это слово, как «чресла», однако счел их ненужно архаичными. Видите ли, переводя свитки, я старался добиться равновесия между откровенной прямотой исходного арамейского текста и причудливым елизаветинско-еврейским гибридом, к которому мы привыкаем, читая Библию короля Якова…
— И потом, это слишком длинно, — сказал режиссер. — Слишком. У чтения текста по телевизору есть одна особенность: оно воздействует на зрителя только в исполнении актера. Я имею в виду: ак-тееера.
И режиссер произвел экстравагантный жест, поразивший Тео его — ну, если прямо сказать, — геевской природой.
Барбара Кун, профессионалка до мозга костей, почувствовала, что динамика происходящего в студии дает сбои, и снова взяла управление разговором с Тео в свои руки.
— Давайте поговорим о вас, — промурлыкала она. — Что вы ощутили, когда впервые увидели свитки?
— Страх, — ответил Тео, нервно утирая напудренный лоб. — Страх, что еще одна бомба взорвется и похоронит меня под руинами туалетов Мосулского музея.
— Где никто вас в следующие две тысячи лет не найдет, — подсказала ему непроницаемая мисс Кун.
Он кивнул, идиотически улыбнувшись, почувствовав облегчение от того, что она переводит стычку с режиссером в русло задушевного разговора. И в то же самое время, Тео посетило подозрение, что она презирает его — по какой-то причине, уразуметь которую он сможет, лишь прожив с ней полдесятка лет.
— Сколько времени отнял у вас перевод свитков?
— Несколько дней. Может быть, неделю.
— Всего лишь?
По ее тону Тео понял, что допустил промах. И если он укажет сейчас на то, что переведенный им текст отнюдь не велик, то лишь увязнет еще пуще, поскольку даст понять: книжка-то тощенькая.
— Я работаю быстро, — сказал он. — Мой арамейский так же хорош, как, скажем, французский большинства людей.
— Это придется вырезать, — сказал режиссер. — Ваша фраза имеет смысл только в Канаде.
— Извините, — сказал Тео.
— А мы с вами не в Канаде, — не без некоторого озлобления добавил режиссер.
— Я понимаю.
— А что вы почувствовали, Тео, — продолжала гнуть свое мисс Кун, — когда закончили перевод свитков?
— Э-э… облегчение. Оттого, что сделал хорошее дело.
— А какой-либо душевный подъем, нет? Прилив взволнованных чувств? — Она явно пыталась помочь ему слиться со стереотипом, который кажется привлекательным большинству зрителей.
— Скорее, довольство, — это походило на последнее предложение, какое вносится при заключении сделки одной из двух несговорчивых сторона.
— Угу, — произнесла Барбара Кун, и повернулась к камере, к легионам своих поклонников. — Конечно, читателей этого Евангелия изумит множество расхождений между рассказом Малха и теми версиями происходившего, которые известны нам по Библии. Например, та часть его рассказа, которая относится к Иисусу в Гефсиманском саду, — та, в которой Иуда предает Иисуса, и один из его учеников отсекает ухо Малха мечом…
Тео молча кивал. Он понимал, это реферативное изложение случившегося означает, что его тщательно отрепетированная, отснятая пару минут назад театральная декламация обречена на забвение.
