Точнее и не скажешь, не так ли?
Кстати, последний поставленный Евгением Вахтанговым спектакль идет на сцене театра его имени и поныне. «Принцесса Турандот», по пьесе Карло Гоцци. Сам автор называл свою пьесу «театрально-трагической китайской сказкой». Вахтангов превратил ее в яркое, красочное, завораживающее действие.
Посмотрите этот, можно сказать, «вечный» спектакль, если еще не видели его.
Вы получите огромную порцию удовольствия!
Мои творенья хвалят книгочеи,
А вот иные рыцари пера
Поносят их. Но на пиру важнее,
Что скажут гости, а не повара.
Джон Харингтон. (Перевод В. Е. Васильева)
Мальчик жил на Карантинной улице, в народе называемой Карантинным спуском. Не спешите искать эту улицу на карте Москвы — дело было в Одессе.
Мальчик учился в гимназии на одни пятерки, увлекался новомодной игрой в футбол, любил читать книги и писал стихи.
…И конюхи выводят тонконогих
И злых коней в пурпурных чепраках.
Они клянутся чертом и мадонной,
Но слов таких от них я не слыхал…
«Папа хотел, чтобы я стал инженером. Он понимал инженерствование как службу в каком-то управлении. Воображалась фуражка и говорилось: как господин Ковалевский…
Ты хочешь, папа, чтобы я стал инженером. Так вот это ж и есть инженерия!
Я говорю тебе о волшебнейшей из инженерий, а ты не слушаешь меня.
Я говорю тебе об инженере, изобретающем летающего человека, а ты хочешь, чтоб я был инженером подзеркальников фуражек и шумящих раковин…».
Как вы думаете — о чем напишет свою первую книгу человек, работающий в органе Центрального Комитета Союза рабочих железнодорожного транспорта с прозаическим названием «Гудок»? Человек, подписывающий свои заметки железнодробительным псевдонимом «Зубило»?
О паровозах? Не угадали.
Об отдельных недостатках (в то идеальное время недостатки могли быть только отдельными) на железной дороге? Опять мимо.
О тяжелом труде этих самых рабочих железнодорожного транспорта? Боже вас упаси от таких вредительских мыслей! На дворе был 1924 год. Двор был московским. Труд уже семь лет не был тяжелым и изнуряющим — он стал радостным и созидательным. Прямо с того момента, как стрельнул холостым выстрелом из носового орудия один легендарный крейсер. Как сказал классик: «Зима тревоги нашей позади, к нам с солнцем Йорка лето возвратилось!»[1]
Нет — человек пишет книгу о революции.
О той революции, которая изменила все к лучшему.
О той революции, которая вырвала его из родной Одессы и забросила в Москву, в ту самую редакцию газеты «Гудок». Редакция эта была своеобразным клубом пишущих одесситов, так много их там собралось.
Справедливости ради заметим, что не одна лишь революция была причиной, вынудившей Юрия Карловича Олешу покинуть город, в котором он родился.
Да — в послереволюционной Одессе было серо, голодно и бесперспективно. Но, скорее всего, Юрий Карлович в любом случае уехал бы в столицу. Такова традиция — традиция покорения столицы молодым дарованием из провинции.
Дарование было молодым, но… простите мне сей неуклюжий каламбур — действительно одаренным.
На съездах железнодорожников Юрий Олеша любил демонстрировать свое мастерство поэта-импровизатора. Один из сотрудников «Гудка» разделял делегатов съезда по среднему проходу в зале на две половины — правую и левую. Правая половина называла слово, а левая — подбирала к нему рифму. Или же левая половина называла слово, а правая — подбирала рифму, это не важно.
Получался такой вот самый невероятный «стихотворный ряд», строчек из двадцати:
Кошка — окрошка.
Дружок — пирожок.
Зуб — сруб и так далее.
Пока называют рифмы, Олеша где-нибудь в сторонке чиркает карандашиком по бумаге. Но как только названа последняя рифма, он перестает писать, выходит на сцену и начинает читать только что написанные стихи, основанные точно на тех рифмах, которые предложил зал.
Эффект этот номер имел ошеломляющий.
Была О. Н. Фомина — опытная журналистка с дореволюционным стажем.
В коридорах редакции все чаще стал появляться невысокого роста, слегка сутуловатый молодой человек в поношенном пальтишке.
«Одессит, поэт, живой человек, пишет стихотворные фельетоны. Талантище из парня так и прет», — говорила про Юрия Олешу одна из матерых журналисток.
Олешу прославили две его первые книги. Или — первая и вторая, кому как нравится. Мне кажется более удачным выражение «две первые», поскольку «Три толстяка» были написаны раньше «Зависти», но вышли в свет немногим позже.
Прославили заслуженно, ибо читались они (и читаются по сей день) на одном дыхании.
«Три толстяка» — одна из лучших книг о революции.
Это сказка, в которой почти нет вымысла.
Это видение автора, выплеснутое на бумагу. Его личный опыт, его судьба, его мечты…
В то время, когда создавались «Три толстяка», Олеша жил в маленькой комнатенке при типографии родного «Гудка». «Веселые были времена! Рядом с моей койкой был огромный рулон газетной бумаги. Я отрывал по большому листу и писал карандашом „Три толстяка“. Вот в каких условиях иногда создаются шедевры».
В «Трех толстяках» есть все, что должно быть в любой уважающей себя революции: угнетенные и угнетатели, невежественная солдатня, служащая своим классовым врагам, и сознательные солдаты, встающие на сторону народа, вожди этого самого народа, буржуи-угнетатели, рядовые обыватели, аресты, пожары, перестрелки… И конечно же — неизбежная, как восход солнца, победа трудящихся. Интересно — каким бы было продолжение «Трех толстяков», вздумай Юрий Олеша его написать?
«Зависть» сильно отличалась от «Трех толстяков». Ну очень сильно…
Романтики в ней не было, да и какую романтику хотите вы найти в произведении, начинающемся фразой: «Он поет по утрам в клозете». Романтики в клозетах не поют, они вообще избегают подобных приземленных мест.
«Зависть» Олеши — это искусная арабеска из драмы, иронии, быта и гротеска на тему «Интеллигент и Советская власть». Интеллигент и мечтатель, поэт Николай Кавалеров противопоставлен в «Зависти» целеустремленному и успешному колбаснику Андрею Бабичеву, энергичному «красному менеджеру». В Кавалерове легко угадывается сам автор «Зависти». Пока Бабичев строит фабрику-кухню, суля всем женщинам освобождение от кухонно-прачечной каторги, Кавалеров пьет и спит под открытым небом. На водосточном люке вместо подушки.
Произведения Олеши невелики по объему — он умел писать метко, емко и кратко. Как здесь не вспомнить чеховское: «Краткость — сестра таланта».
«Три толстяка» и «Зависть» прославили Юрия Олешу, а фельетоны в «Гудке» прославили своего автора — Зубило. Фельетоны Зубила даже издавались отдельными сборниками. У Зубила была толпа подражателей и даже двойники из числа аферистов.
Предоставим слово самому Юрию Карловичу:
«Это было в эпоху молодости моей советской Родины, и молодости нашей журналистики, и моей молодости.
Когда я думаю сейчас, как это получилось, что вот пришел когда-то в „Гудок“ неизвестный молодой человек, а вскоре его псевдоним „Зубило“ стал известен чуть ли не каждому железнодорожнику, я нахожу только один ответ. Да, он, по-видимому, умел писать стихотворные фельетоны с забавными рифмами, припевками, шутками. Но дело было не только в этом. Дело не в удаче Зубила. Его фамилия была Юрий Олеша.
Дело было прежде всего в том, что его фельетоны отражали жизнь, быт, труд железнодорожников. Огромную роль тут играли рабкоры. Они доставляли материалы о бюрократах, расхитителях, разгильдяях и прочих „деятелях“, мешавших восстановлению транспорта, его укреплению, росту, развитию. Вместе с рабкорами создавались эти фельетоны…
Зубило был, по существу, коллективным явлением — созданием самих железнодорожников. Он общался со своими читателями и помощниками не только через письма. Зубило нередко бывал на линии среди сцепщиков, путеобходчиков, стрелочников. Это и была связь с жизнью, столь нужная и столь дорогая каждому журналисту, каждому писателю».
Связи с жизнью писатель Юрий Олеша не терял никогда. Некоторые из современников почему-то изображали его оторванным от жизни мечтателем, но они были не правы — смотрели слишком поверхностно. Юрий Олеша не был оторван от жизни, он сознательно отстранялся от некоторых явлений, с которыми не желал иметь ничего общего.
Олешу нельзя было спутать с кем-то, настолько приметной была его наружность: коренастый, невысокий, большеголовый, немного величественный, возносящийся над действительностью. Борис Ливанов однажды назвал Юрия Карловича «королем гномов».
А еще его называли «королем метафор».
