Через несколько часов я нашел такое место. И передо мной открылась дивная и дикая картина. Проход в скалах здесь был гораздо шире (метров сто), но они были еще неприступнее. Они тянулись на юг среди каменистых холмов, медленно погружающихся в безбрежное море леса. Далеко-далеко за горизонтом виднелась еще одна горная цепь, отсюда казавшаяся совсем невысокой, а уж какая она вблизи — один бог знает. Единственной дорогой на юг, очевидно, был тоннель, но он закрыт. Правда, в нескольких километрах к северу, по ту сторону тоннеля, шли мачты линии электропередач, и только они, видимо, связывали «Оленей» с остальным миром, но по ним вряд ли пробрался бы даже самый ловкий (если бы он рискнул идти по электрическим проводам) цирковой акробат, каковым я себя не считал.
Итак, я нашел выход из заповедника, но он был недоступен.
Мне не оставалось ничего другого — только возвращаться. Да и дело шло к вечеру. Я немного посидел на высокой скалистой вершине, где даже в этот яркий солнечный день дул пронизывающий холодный ветер, и спустился немного вниз (там не дуло), еще немного отдохнул и двинулся в обратный путь. До наступления вечера успел пройти примерно половину пути домой — по дороге сюда я отмечал свой маршрут, втыкая в землю прутики на местах привалов, которые делал через каждые два часа ходу. Ночевал я снова на какой-то поляне у дороги, и на другой день, поздно вечером, уже был в заповеднике.
А потом однообразный ритм уединенной жизни, разделяемой лишь спокойным молчанием стариков, снова захватил меня. Тем более что наступающая весна так разбередила всю эту лесную жизнь вокруг, что погружение в ее красоту наполняло меня небывалым счастьем. Я уже прожил в «Оленях» осень и зиму, но лучший период в этом роскошном месте, очевидно, начинался именно весной, достигая своего апогея летом.
Я и раньше догадывался, что тоннель — единственный выход из заповедника, а теперь и сам убедился в том, что этот выход закрыт, хотя это не слишком меня огорчило. Моя душа, видимо, еще не насытилась красотой, счастьем и покоем, которые дарили мне «Олени». И я предчувствовал, что многое мне еще только предстоит постичь.
Спустя несколько недель после моего путешествия к тоннелю я решил (не столько затем, чтобы попробовать найти какой-то другой выход, сколько для очистки совести) предпринять экскурсию в другую сторону. Самым разумным было в этот раз пойти на запад. Я снова набил рюкзак и отправился в путь. До полудня шел почти ровной дорогой через лес и когда вышел на открытое место, повернул на северо-запад, где поднималась изогнутая, искрящаяся мрамором вершина, которая была видна из дворца. Я доходил до этого места и раньше во время своих прогулок, но на вершину не поднимался. Хотя именно она, как мне казалось теперь, могла бы раскрыть загадку — есть ли выход из заповедника с этой стороны. После четырех-пяти часов крутого и трудного, но не так уж и непроходимого, пути среди скал и пустынных полян я оказался на вершине, которую баба Ивана называла «Высокая». Но, поднявшись, сразу же понял, что и отсюда нет выхода или же он так далеко, что, скорее, это даже не выход, а путешествие в новые и бескрайние горные просторы.
С северной стороны вершина отвесно обрывалась вниз глубокой пропастью, за которой были видны новые цепи гор, а на западе простирались острые, как зубья пилы, скалы. Внезапно послышался шум падающих камней. Я вгляделся — звук шел от соседней скалы, чуть ниже меня. И не успело еще стихнуть эхо от падающих камней, как на этой неприступной скале появился дикий горный козел — черный, с витыми рогами. Место, где он стоял — самая верхушка скалы, — было совсем маленьким, животное как-то неестественно сдвинуло передние и задние ноги, чтобы устоять на крохотной ровной площадке. И хотя между нашими двумя скалами, разделенными глубокой пропастью, было не больше сотни метров и козел, повернувшийся ко мне, казался очень далеким, я видел его совсем ясно — как отчетливое изваяние на фоне неба. Он смотрел на меня дерзко, будто сердился за то, что своим присутствием я нарушил его высокий покой. Мы были недостижимы друг для друга, но почему-то мне стало страшно. А может быть, этот страх поднимался из головокружительной бездны, начинавшейся всего лишь в нескольких шагах от меня?
В это мгновенье неизвестно откуда взявшееся облако скрыло от меня стоящего на скале козла, а когда оно пронеслось, чтобы, обняв, ухватиться за соседнюю вершину, скала, где только что стоял козел, была пуста. И мне показалось, что демоническое животное было всего лишь мимолетным видением в этом моем путешествии по горам.
Я осмотрелся — с высоты открывался поистине бесконечный простор. По ту сторону «Высокой» — на север, запад и восток — поднимались еще более высокие и неприступные горы, за которыми виднелись все новые и новые вершины, так что и это направление казалось совсем непроходимым в своей бесконечности. И вплоть до неразличимого горизонта на юге простирался огромный океан постепенно снижающихся лесов, а вдали — скорее мираж, чем горизонт — лишь угадывались почти слившиеся с небом горные цепи. И ничто до самого края этой беспредельности не говорило о том, что она обитаема. Очевидно, выхода не было и там.
Зато бескрайней была открывшаяся мне красота.
Солнце неспешно садилось за далекими горами, освещенными алым, как кровь, закатом. По чистому небу проплывали кучевые облака странных очертаний, фантастически окрашенные закатными лучами. На остроконечных горных вершинах белел искрящийся, ослепительный снег. А снижающийся к югу лесной массив тонул в легкой дымке, которая делала все пространство похожим на морскую даль, а не на лес, из которого нет выхода. Я долго не мог оторвать взгляд от этого простора. Но пора было возвращаться, чтобы подыскать себе место для ночлега. Минут через двадцать я нашел полянку в скалах и решил обосноваться здесь, так как темнело очень быстро. В отличие от теплого лесного уюта, в этих высоких и диких местах была какая-то пугающая, мертвящая пустота. Но я не умер со страху, а заснул.
И утром был поражен видом тех же просторов, но теперь уже в их утренней красе. Апокалиптические краски алого заката сменила прозрачная лазурная чистота. И моя дорога вниз и назад (я впервые подумал «домой») была бодрой и радостной. «Олени», действительно, уже стали моим домом, раз я так обрадовался своему возвращению во дворец, поняв, что не могу выбраться отсюда.
Летом, которое оказалось самым прекрасным временем года в заповеднике (хотя и у весны с ее жизнерадостным буйством, и у теплой, тихой, пестрой осени, и у зимы с искрящимся под холодным солнцем снегом была своя прелесть), самым чудесным местом было озеро.
Я привык там купаться с ранней весны до глубокой осени, однажды даже попробовал окунуться в его ледяную воду зимним, но солнечным днем. Я ходил плавать ранним утром и погружался в его лунные воды ясными летними ночами, мне нравилось плавать на противоположный высокий берег, где в жаркие дни особым наслаждением было лежать в тени сосен, чувствуя, как твое тело нежно покалывают тонкие коричневые иголки, обсыпавшие все вокруг.
Но обычно я лежал в самом дальнем конце поляны, которая в нескольких местах как бы прикасалась к озеру маленькими песчаными отмелями, очень похожими на морские пляжи. Неподалеку была одна круто нависавшая над озерным омутом скала, которая служила мне вышкой для прыжков в воду. Была поблизости и небольшая пристань с привязанными к ней двумя лодками, на которых мы ходили с дедом Йорданом ловить рыбу. Здесь моим приютом было одно дерево, низко склонившееся над водой, названия которого я так и не узнал. Или же я лежал под пестрым пляжным зонтом, который старик притащил откуда-то специально для меня.
Летом я проводил здесь целые недели, лишь изредка совершая короткие утренние пробежки, или неспешно бродил по окрестным лесам. Все остальное время я был на озере — только в его водах мое тело обретало прохладу в жаркие дни.
Иногда, во время плавания в озере, когда берега исчезали из поля моего зрения или я закрывал глаза, вслушиваясь в плеск воды, и ко мне долетал какой-нибудь порыв ветра посильнее, мне вдруг начинало казаться, что я на берегу моря.
Разумеется, ни одно озеро на свете не может заменить море, оно просто другое — ведь одного лишь отсутствия бесконечности, необъятности горизонта и горько-соленого вкуса воды достаточно, чтобы превратить даже самое прекрасное и большое озеро в жалкое подобие огромной синей морской стихии. Но это озеро, у которого я провел целых три года, мне давало то же, что и море — нежную ласку воды, в которой я плавал до самозабвения, солнце, целыми днями ласкавшее мою кожу, пока она не становилась шоколадной от загара, хрустально чистый воздух, возносивший мою душу к небесам, ветер, бесплотное, мускулисто-ласковое прикосновение которого нарушало сонный покой утонувшего в полуденном зное. Это озеро давало мне и еще кое-что, чего не было на море — красоту еще заснеженных горных вершин, аромат окрестных полей и лесов и сладость своих прозрачных вод, более нежных, чем горьковатый вкус моря.
