– Выбирайте любое свободное место.
– Спасибо. – Следователь протягивает ему удостоверение. – Скажите, вы видели здесь женщину с длинными рыжими волосами?
– Она часто здесь бывает.
– Да-да, – морщится следователь на «бывает». – Можно вас спросить, что она брала? Если конечно, вы можете вспомнить...
– Она всегда берет одно и тоже – флорентийский шоколад...
– Флорентийский? Почему?
– Не знаю, может, рецепт из Флоренции. Я могу спросить менеджера, если вам интересно...
– Нет, не нужно, не важно, как он называется. Могу я его попробовать?
– Да, конечно!
– А где она сидела?
– Вот здесь... лицом – сюда... Если это место было занято – она уходила...
– Могу я тоже здесь сесть?
– Конечно, только обещайте освободить его, если она придет.
– Обещаю. – Следователь садится на указанный официантом стул.
Окно напротив выходит на небольшой промежуток между постройками. Там, между стеной и стеклом – высокое дерево. Будто на улице жмется к дому огромный слон, и в окно видно его цементную ногу. Всю в трещинах и черных подтеках. А по ним яркими купоросными пятнами сияет лишайник. Кудрявые контуры расплываются по неровностям старой коры. Следователь подвигается поближе к стеклу и наклоняется вперед. Отсюда видно, как в причудливых ярко-бирюзовых кружевах кое-где утопают оранжевые и желтые кратеры микроскопических грибов. В тени кора теплеет и становится фиолетовым объемным рельефом, как гнилое мясо, разорванное на волокна. Там лишайник вырастает в крупные розетки и рваными оборками дразнит, как подвязкой. А на свету он совсем плоский, как пятно краски с разводами. Цвета в нем переливаются из одного в другой...
– Ваш шоколад.
Следователь вздрагивает и оборачивается. Остроухий снимает с подноса блюдце с чашкой и маленьким круглым печеньем. Густой шоколад свернулся в белом фарфоре чашки.
– Вот вы тоже рассматриваете... Как она. Она еще ложкой так зачерпнет, переворачивает и смотрит, как это стекает...
Официант отходит, а следователь поднимает до краев полную ложку и опрокидывает ее. Шоколад лениво ползет вниз, вытягивается до чашки длинным хвостом и беззвучно ныряет в глубь, образуя воронку. Скручивается улиткой к центру, чуть расшевеливая мелкие пузыри, уснувшие на глянцевой поверхности.
Он поднимает ложку повыше – нитка шоколада вытягивается, становится совсем тонкой, но не рвется.
* * *
Ночью его будит звонок. Следователь садится в кровати. Включает лампу. Лицо со сна бледное, в паутине лопнувших сосудов, в мелкую острую складку.
– Извините... Что я ночью... Он повесился на галстуке... У себя в доме... Перелез через перила лестницы, привязался галстуком к одной из стоек... И спустился вниз по ступеням... Пока в пролете не повис...
– Кто? – Следователь откашливается.
– Муж сестры... Он звонил мне позавчера... Совсем поздно... Я не спала... Но все равно – в такое время обычно не звонят... Он был будто в экстазе... Кричал, что он все понял...
– В смысле?
– Кричал, что понял ее... Ну, то есть почему она это сделала... А для этого он должен был пройти ее путем. Он должен был почувствовать все то, что чувствовала она... Увидеть все то, что она так пристально разглядывала... – Голос ее хлюпает, как будто ее вынули из воды после того, как вымачивали там слишком долго.
– И в конце он сказал, что понял... Я попросила его поговорить об этом завтра... Но он будто не слышал... Ау меня свекровь и сын с температурой. Я попросила его завтра. Он смеялся. И сказал, что он дошел, и это все не так сложно... И очень здорово! Будто пьяный... Или очень-очень веселый... А сегодня его нашли...
* * *
В выходной в парке удивительно пусто. Видимо, все еще напуганы недавними дождями. Следователь доходит до озера – там на самом краю топчется черная птица с коротким красным клювом. Суетливо ощипывает заросший водорослями большой камень. Как хозяйка, приводящая в порядок дом. Следователь разворачивается, чтобы уйти, когда из-за этого камня появляется птенец. Еще серый, лохматый, будто вываленный в перьях, качается на тонких ногах. Следователь подходит ближе. Вода колышется густым желе. По ее натяжению кривляется отражение. Лиловыми змейками бегут от стволов ветки. Отчетливо видно, что они движутся и вместе с тем – остаются здесь... Одновременно убегают и появляются эти живые змейки... Что-то такое уже было. Было точно. Но когда? Движение в никуда... Точно, вспомнил. Так же в никуда убегали в его детстве красно-белые полосы на крутящихся барабанах цирюльников. Он тогда все думал – куда же они исчезают? И из какого измерения появляются? Те же самые или новые? Он часами мог смотреть на это в детстве. И сейчас опять такой же трюк. Отражение плывет по натяжению воды... В нем искрится позднее солнца. Как красиво. Как удивительно красиво. Следователь давит ладонью там, где сердце. Чтобы оно не сжималось так сильно.
Как она там писала в своем дневнике? Так легче. Так есть какая-то схожесть.
Он улыбается, узкие губы исчезают вообще, а подбородок чуть заметно выступает вперед.
СОБАКИ НЕ МОГУТ СМОТРЕТЬ ВВЕРХ
– Мениа савут Тук! – Она старалась кричать туда, где на домофоне были дырочки кружком. Потом переложила тяжелую сумку из одной руки в другую.
Пожужжал механизм, и дверь открылась.
Тук сняла обувь и поставила аккуратно за сапогами хозяйки. Яркие, с золотой пряжкой на подъеме, они были в два раза больше ее серых полуботинок. Тук вздохнула и пошла по лестнице наверх.
Хозяйка стояла на пороге гостиной в халате, босиком, с припухшими глазами, шелковой маской на лбу и бутылкой «Перье» в руке.
– Слушай, нужно говорить: это я – Тук... А как тебя зовут, я знаю.
– Очен короша. Спасиба.
– А то два года – меня зовут Тук... Меня зовут Тук... Будто либо у меня провалы в памяти... Либо каждый день – один и тот же день...
– Спасиба.
– И не опаздывай, пожалуйста.
– Очен кораша!
Хозяйка закатила глаза и ушла в ванную комнату.
Тук достала перчатки, ведро с чистящими средствами и выставила его в коридор. Потом вытащила из кладовки пылесос и залила воду в специальную емкость. Вздохнула. Нет, хозяйке она не завидовала, она бы так не могла и не хотела.
Поздно вставать с недовольным лицом, потом часа два-три приводить себя в порядок, переодеваться, красить лицо добрых сорок минут, никогда ничего не есть, постоянно взвешиваться, говорить по телефону и иногда плакать, давя в пепельнице очередную сигарету. Нет, это не для нее.
Она не понимала и половины того, о чем говорила хозяйка, и музыка, которая все время звучала в этом доме, кроме тоски, у нее ничего не вызывала.
Нет, хотелось ей совсем другого.
Она увидела их в Кенсингтонском саду. Около месяца назад. Догнала, когда бежала с автобусной остановки. Потом плелась за ними и наблюдала. Мужчина и женщина. Лет, наверное, по тридцать. В черной униформе лондонской полиции, они не торопясь шли по парку – видимо, следили за порядком. Чтобы владельцы собак водили своих любимцев на поводке, убирали за ними, а велосипедисты ездили только по дорожкам, специально для этого предназначенным, и вообще, чтобы никто никому не мешал и не нарушал всеобщего покоя.
Вот тогда Тук поняла, как бы она хотела жить.
Женщина была очень смешливой. Мужчина все время ей что-то негромко говорил, а она, останавливаясь, кусала травинку, глаза у нее постепенно расширялись, и она взрывалась хохотом, показывая десны, наклоняясь вниз и разгибаясь наверх.
Сегодня, например, они шли как-то особенно медленно, то и дело останавливались. Было чудесное утро, на теневой стороне газона чуть серебрилась инеем трава, и молодые лебеди в пруду ощипывали свои серые детские перья, меняя их на белые.
Черная форма, белые шашечки на тулье, тяжелые добротные ботинки на толстой подошве, безукоризненно вычищенные, – Тук нравилось все. Она даже поняла сегодня одну из его шуток: он сказал, что собаки не могут смотреть вверх. А женщина все хохотала и махала на него рукой.
Тук бы тоже хотела так ходить по парку, по дорожкам, между огромными каштанами, смотреть на первые лиловые крокусы в траве у самого дворца и мелкие белые маргаритки. Чтобы рядом с ней шел такой же говорливый мужчина, и она смеялась его шуткам, и все бы расступались перед ними с почтением и даже чуть со страхом... А по вечерам она бы гладила свою форменную юбку и стирала белую рубашку. Отрастила бы, наконец, волосы и забирала бы в тугой пучок, под черную шляпку с такой замечательной кокардой. Ей бы так же махали водитель маленькой очистительной машины, и грузчики, что собирают черные пакеты из мусорных баков, и совсем юные ребята на поливалке, в кепках и зеленых куртках. Она бы знала по именам всех садовников и дворников и тех двоих, что чистят пруд от мусора и водорослей два раза в год. И даже мужчины, что не так давно мыли памятник Виктории, тоже бы кивали ей со своих лестниц, и она бы кивала им в ответ.
Она бы даже поменяла свою походку, ходила бы медленно и степенно.
