Эпидемия началась в Гамбурге. Там, в портовом городе, новая власть была традиционно слаба, вот и пошло-поехало. Сначала возникло кафе Heinze, где танцевали только свинг, потом, почти каждый месяц, на свет стали появляться экзотические «Черчилль-Клаб» или «Энтони-Свингерс» – английские политики неожиданно становились модным атрибутом. При любой погоде Swing Kids носили большие зонты, это был величественный и непременный артобъект, а все потому, что такой зонт был у британского министра Энтони Идена. Из накладного кармана пальто должна была непременно торчать иностранная газета.
Их постоянно высмеивали в прессе, рисовали карикатуры и писали фельетоны, называли жаргонными словечками Schwurf[14] или Tangobubis – при определенных обстоятельствах им приходилось маскироваться под танцоров старомодного танго.
Важнее танцев для них была только музыка. Владельцы патефонов составляли особую касту, они регулярно встречались где-нибудь в центре и обменивались новыми пластинками с настоящим свингом, как американского, так и европейского происхождения.
Оркестры Европы в начале тридцатых взяли за образец американский джаз и стали развивать его на свой вкус: музыка, на взгляд Лени, получалась не такая сладкая и ритмически более акцентированная. Все чаще и чаще она звучала по радио и в кино, выходя за рамки остромодного направления – помимо немногочисленных детей свинга под нее стала танцевать нормальная немецкая молодежь. Видя ее растущую популярность и помня, что у истоков жанра стоят еврей Гудман и негр Армстронг, доктор тем не менее поначалу распорядился никоим образом джаз не запрещать. «Задавим пропагандой!» – пообещал он. Появились плакаты с чернокожими музыкантами, похожими на обезьян, у которых, ко всему прочему, были желтые шестиконечные звезды на пиджаках, а музыке присвоили, недолго думая, статус дегенеративной. Но борьба шла вяло, даже когда джаз вроде как официально запретили в 1935 году. Публика все равно хотела слышать эту музыку по радио и в кино, и все продолжалось по-прежнему.
Кульминацией стала Олимпиада в Берлине. Джаз хлынул потоком – и родной, и заграничный, в столице укрепила позиции свингующая молодежь, тут доктор, видимо, по-настоящему испугался и изменил свою спокойную политику в этом вопросе.
Но было уже поздно. Как понять – джаз это или «современная немецкая музыка танцевального стиля»? Проверяющие из проми сходили с ума, тогда было решено выносить решения по расовому признаку. Если композитор или исполнитель еврей/негр, стало быть, эту музыку следует исключить.[15]
Но тут под угрозой оказался репертуар – все самое лучшее было написано как раз не арийцами. Тогда в ход пошел официальный плагиат – излюбленным трюком в обход цензуры стали менять английские названия на немецкие. Tiger Rag становился Schwarze Panther,[16] а из еврейской песни Joseph! Joseph! получалась отличная композиция Sie will nicht Blumen und Schokoladen.[17]
Еще одним поводом прийти сегодня в этот клуб было выступление оркестра Тедди Штауфера. Лени о нем много слышала, он часто выступал в Потсдаме, где располагались студии UFA – город охотно распахнул свои танцзалы перед свингом, по праву считаясь еще одним рассадником этого зла. Но с музыкой оркестра она была знакома только по записям, звучащим на радио.
У входа, над толпой, висела огромная афиша: Taddy Staufer und seine Original Taddies – с нарисованным жизнерадостным саксофонистом.
– Странное название у его оркестра, – заметила Лени.
– Да они швейцарцы, родом из Берна. А там на гербе города как раз медведь. Вот и стали «настоящими медведями». Они тут еще с Олимпиады. Приехали на гастроли да все никак уехать не могут, чешут по стране, как дрессированные мишки. Имеют успех.
– Хороши на сцене?
– Не то слово. Работают в стиле Бенни Гудмана, а когда под рукой нет оригинала, хорошая копия тоже душу греет. Грампластинки с их записями, кстати, ценятся даже у самой передовой части свингующей молодежи. Конкурируют с самим идолом.
– А кто это?
– Британский трубач Нат Гонелла. Его джаз-банда называется Nat Gonella and his Georgians.
– А у него что, музыканты грузины? Или он сам оттуда?
– Да нет, просто был у него шлягер Georgia in my Mind, вот он два года назад, когда свой коллектив создавал, и решил – зачем добру пропадать, пусть успех и дальше кормит.
Наконец подъехали Макс с Георгом на своем грохочущем коне, и они все прошли внутрь, где Вальтер уже сумел занять столик.
Танцзал был огромный, вошли уже человек триста, а народ все тянулся. Столики стояли вдоль стен, освобождая большую площадку для танцев. На высокой сцене уже подготовили оркестровые пульты с нотами, а в глубине таинственно поблескивали барабаны в серебристую искорку.
Лени чувствовала себя не совсем уютно. Почти все вокруг – в основном, молодежь до двадцати пяти лет – выглядели весьма странным образом.
У многих парней были длинные волосы, у некоторых сантиметров тридцать, не меньше, они смазывали их бриллиантином, а может, и сахарным сиропом, зачесывая назад. Приветствовались длинные, почти до колен, широкие пиджаки и такие же широкие брюки.
Девушки, все как одна, были ярко накрашены, что нацистской моде явно противоречило: для губ они почему-то выбирали одинаковый оттенок – cyclamen lila, на глаза наносили густые тени, а вот для ногтей цвет, видимо, не имел такого серьезного значения, лишь бы был поярче. Многие курили, картинно держа в руках длинные мундштуки. Часть из них были одеты в платья из самых дорогих берлинских магазинов, другие, судя по всему, находили себе наряды на блошином рынке на Ноллендорфплац. Но все без исключения платья и юбки были коротко обрезаны, и большинство имело телесный цвет.
Эрик подготовился как следует, хотя и выглядел слегка по-другому: белые брюки, бабочка и френч в стиле репортера из США. На некоторых мужчинах Лени увидела приблизительно такую же одежду.
– Эрик, ты что, убил американского журналиста? – поинтересовался Макс. – И глазки у тебя что-то подозрительно бегают.
– Да для его глазок сегодня праздник, – Георг огляделся вокруг. – Боюсь, что для его тела это будет праздник труда.
– Вы ничего не понимаете, – улыбнулся Эрик, – так одеваются настоящие столичные дети свинга. У каждого города свои причуды на этот счет. В Гамбурге, например, носят темные пальто с белыми кашне и синие рубашки-поло с желтыми воротниками. В Ганновере, наоборот, – белые пыльники и широкополые шляпы. Пиджаки, как и везде, длинные, но двубортные, и лацканы широкие. Самые странные во Франкфурте, там вообще галифе с белыми свитерами, и обязательно почему-то должна быть цепочка от часов.
– Эрик, мы тебя, похоже, теряем, – серьезно сказал Георг.
Лени стало немного полегче – в зал вошла большая группа молодых офицеров люфтваффе в голубых мундирах.
– А вот и они, – улыбнулся Эрик, поймав ее взгляд. – В берлинском округе почти вся летная молодежь дядюшки Геринга прочно сидит на свинге.
– Swing high! – поприветствовал Лени с улыбкой один из них, проходя мимо.
– Swing low! – невозмутимо ответил ему Эрик.
Тут, наконец, вышел оркестр и начались танцы. То есть началась какая-то общая танцевальная оргия. При первых же звуках почти все повскакивали со своих мест, словно боясь не успеть оттанцевать все, что им сегодня полагалось. Похоже было на дикий фокстрот с большой долей импровизации, если можно было так назвать эти почти акробатические номера. Танцевали в основном парами, но иногда и встав в кружок, порой с одной партнершей было сразу двое. В самом центре друг с другом танцевала парочка парней, причем у каждого из них во рту было по две папиросы.
– Содом, – покачал головой Георг.
Хьюберт опаздывал. Он эту музыку не жаловал, особенно ее немецкую инкарнацию.
– Лени, ну как тебе все это? – Эрик был самым счастливым. То, как тут выглядели берлинские девушки, и главное, как они двигались, его крайне возбуждало.
– Мне нравится! Особенно ритм. Знаешь, ведь многие немецкие оркестры играют совершенно без всякого понятия о нем. Для них ритм – так, формальность, рамки. Монотонное движение дирижерской палочки.
– А что, ритм – он и есть ритм.
– Эрик, ритм лежит в основе всего: и музыки, и фильма, и жизни! Важно, как его чувствовать и чем мерить. Вам он, кстати, тоже открывает все двери, когда вы в свою нирвану погружаетесь.
– Именно поэтому я за него и отвечаю, – Эрик яростно застучал ладонями по столу.
Лени улыбнулась.
– Нет, дружок. На свете есть другой Ответственный за ритм. Нужно лишь всегда слышать, как бьется его большое сердце. И быть с ним вместе.
– Что-то Бобби наш сегодня молчит, – Эрик посмотрел на Вальтера. – Или, хочешь, сегодня мы будем звать тебя Билли? Тут у всех вымышленные имена. Для Лени я рекомендовал бы Блэки, Микки или Кока.
