Девочка торопилась осудить — и будто выпустила воздух, из кружевного образа, который мне так хотелось выглядывать в постороннем, в общем-то, человеке. Девочка, которую мне нравилось представлять, исказилась как-то разом — словно та магнолия, которая однажды расцвела раньше времени, еще в феврале, но ударили новые морозы, пожухли цветы, по розовым мясистым лепестками побежала темная кайма.
С того времени не могу избавиться от наваждения. Вижу — девушка, милая, добрая, косолапая. Думаю — бабища с тухлятиной на устах.
И не отвязаться.
Домой почти бежал — боялся забыть. Еще в метро злился, что нет у меня с собой ни ручки, ни листка — затверживал ее речь в уме, но, конечно, всего не запомнил. Истории целиком, готовые, являются редко; обычно они понемногу составляются из кусков, фрагментов, деталей; чтобы разглядеть сюжет в случайных впечатлениях, необходимо расстояние, так из кучи цветных точек на большом плакате складывается картинка, только если отодвинуться на метр-другой. Тоже чудо, в общем-то, но другое, не обдающее жаром.
А тут обдало. И даже ошпарило.
Она рассказала:
— …пришла. Он не встал, не улыбнулся. Мазнул взглядом и дальше в газетку. Присела. Заерзала. Мне было неловко. Я хотела посмотреть с ним «Красотку», ее по третьему каналу показывали. Представляла себе, как мы лежим вместе на его большой кровати и смотрим старое кино. У меня от этой сцены разливалась нежность.
Он сказал, чтобы принесла ему пива из холодильника. Поискала, но холодильник не нашла. Он заворчал. Встал, пошел на кухню, дернул дверку где-то понизу, там оказался маленький холодильник, как в гостиницах. Ничего внутри не было, только бутылки пива. Одну мне дал, а сам взял другую. Вернулся в кресло — к газеточке.
У него в комнате дорогие лампы, ненавязчивые, тонкие, благородные. Музыка играла. Какая-то певица пела итальянские арии — весело пела. И тоже благородно.
Он сказал, что сейчас освободится, вот только дочитает про курорт в Америке. Я сидела с пивом на диване. Мне казалось, что пришла наниматься на работу и жду, когда вызовут.
Он читал. Головой качал музыке в такт. Я хлебала пиво. Спросил, читала ли я большую статью про его работу. Ответила честно: «Нет, не читала, но мне и не интересно». Он взглядом мазнул. Второй раз за последнее множество минут. Объяснилась: «Ты раньше мне говорил, что я должна быть знакома с тобой, а не с твоими рабочими функциями, вот я и вычеркнула твои функции из списка моих интересов».
Дочитал. Сказал, чтобы в кровать шли. По дороге спросила про фильм. Он согласился. Нежность у меня не разлилась, хотя по плану уже должна бы.
Телевизор у него старый. Стоит в спальне прямо на полу. Он говорит, что смотрит по только новости. Покрутил у телевизора колесико, нашел нужную программу. Снял рубашку, оставшись в одних домашних штанах. Лег на кровать. Я присела рядом.
Он смотрел телевизор, а сам меня по спине лениво гладил, будто кошку. Я вспомнила, что ему хочется иметь собаку. Он говорил об этом в прошлый раз: мы тогда завтракали в кафе, он рассказывал про свою жизнь. Был вкусный кофе с молоком, за окном цвело. Я чувствовала внутри себя такой писк — хотелось сразу и плакать, и смеяться — так подходило одно к другому. Я все спрашивала себя тогда: «Мне счастье в долг дали или подарили?».
Попросила еще пива. Он сказал, чтобы сама взяла. По дороге в зеркало поглядела: элегантный свет мне не к лицу — желтая, сморщенная какая-то.
Принесла пива. Себе и ему. Сняла обувь. Стянула свитерок. Он все глядел в телевизор. Я тоже хотела, но не могла сосредоточиться, что-то мешало. Я не понимала что: вот, может, обстановка, или то, что телевизор маленький, или то, что мы полуголые.
Лежит, чешет мне спинку и наблюдает через скважину за чужим миром. У него на лице ничего не отображалось, и мне было дико, странно думать, что он писал мне любовные письма.
Он сказал: «Ты — телевизионная жертва, этот ящик — единственное, что тебе надо». С ленцой сказал, глядя в телевизор. Мне, наверное, надо было мяукнуть что-нибудь, но я промолчала, потому что поняла очень важную вещь.
Встала. Сказала, что с ним было очень приятно, но надо уходить. Быстро оделась. В щечку его чмокнула на прощание. Он же не виноват, что счастье было в долг.
К метро шла темной улицей, чтобы никто не видел. Выла. Идиотка.
— Ты слушай, — усаживая меня рядом, сказала она. — Я не знаю, как это назвать. Нормальным точно не назовешь, — что «это», было пока непонятно, смотрела она строго и даже немного траурно. Хотя, может, это платье виновато. Подруга любит черное. — Это тянется две недели. Каждую минуту жду. Все мысли вокруг него пляшут танцы. Каждую минуту.
— Какие танцы? — спросил я, чувствуя, что должен спросить.
— У него глаза синие. А рта почти нет. Как у актера Брюса Виллиса. Губы такие. И как он ими целуется?!
— А он не целуется, — сказал я полуутвердительно.
— Еще чего! Он умеет, еще как. У него глаза прозрачные, как вода. Я в них тону. Я буквально тону в них. Как в омуте. Бывают светлые омуты?
А что мне было ответить?
— Бывают, наверное, раз ты говоришь.
— Я в них умираю. В точности умираю. Когда я буду умирать, то примерно так.
— Как? — я заинтересовался. Я вот не знаю, как буду умирать.
— Буквально бухаюсь, — строгость сбежала с ее лица, она улыбнулась. Лукаво, вроде. — Я буду говорить, а ты, если тебе будет стыдно, говори «дерево».
— Мне не будет стыдно. Это же твоя история.
— Я сама не знаю, что я говорю. Я не знаю, как себя вести. Не понимаю. Я не знаю, что он обо мне думает. Я ему всегда первая звоню. Он говорит, что рад меня слышать, а я не знаю, он правда рад или только хочет сделать мне приятное.
— Если бы он не был рад, то ему, наверное, наплевать было бы, приятно тебе или нет.
— Он — очень воспитанный человек. А сам вот такого роста, — она приставила ладонь к своему плечу.
— Карманный мужчина.
— А я не чувствую. Когда мы лежим рядом в постели, то он мне кажется выше. Скажи «дерево», мне стыдно.
— Дерево. А чего стыдиться? Ты — большая девочка, взрослая, можешь лежать с кем хочешь.
— Я не чувствую себя взрослой в последнее время. Все крутится вокруг какой-то ерунды. Он говорит, что много работает, а я не верю ему. Мне кажется, он не хочет, чтобы я к нему лезла.
— С чего ты взяла?
— Смотри. Он сказал, что ему пора в спортзал. Мы лежали, разговаривали. Это в воскресенье было, днем. А ему в спортзал. Я пошла в туалет пописать, а он стал одеваться. Он рассказывал мне про свою мать. Она — страшная сука. Бывают же такие прирожденные суки, — подруга прищурилась, у нее вышло и хищно, и зло. — У него есть старший брат. Он старше его на семь лет. А мать как бульдог.
— А где отец?
— Его, можно сказать, нет. Чиновник чего-то там. Он с ним поссорился. Его отец — настоящий трус. Вякнет из-за угла и убежит. Когда ему было девятнадцать, они круто поговорили.
— Если он тебе такие вещи рассказывает, то это, наверное, что-то значит. Стал бы я выкладывать посторонним свои семейные тайны.
— А вот не знаю! — сказала она с неожиданным торжеством. — Иногда такое ляпнешь, потом самой страшно.
— Ну, не пьяный же он был.
— Я его слушаю, а сама думаю. Спроси меня, про что я думаю. Спроси!
— Дерево!
— Я думаю, еще час-другой и все кончится. Я думаю только о том, что все вот-вот кончится. Он меня по спинке гладит, целует грудь, шею, приятно, а я думаю только о том, что все скоро кончится.
— Дерево! Дерево!
— Ну, час, ну, два. И все. Ушел, внизу машина заревела, и я за ней. Орала, как недорезанная свинья.
— Ты влюблена.
— Не-ет, — протянула она. — Это что-то другое.
А что другое? Что? Сидит, волнуется. Платье черное, а лицо розовое, заштукатуренное плотно. Ресницы подробно прокрашены, по ресничке. Глаза синие, распахнутые, пустые на вид. Но влюблена, влюблена.
— У него живот. Ростиком невысокий и животик подвисает.
— Некрасивый?
— Э, нет! — она поводила указательным пальцем перед моим носом. — Не скажи. Есть в нем что-то эдакое.
— Глаза, — напомнил я.
Цокнула языком.
— Все вместе, наверное. И глаза, и попка, и руки нежные.
— Дерево! Дерево!
— Я не знаю, счастлива я или нет. Это что-то другое. Колет где-то и тянет, — она подложила ладонь под грудь и слегка ее вздернула. — Все время не хватает чего-то.
— Пустота, которую надо заполнить. Как будто обвалилась земля, — я вдруг увлекся. Затянула подруга в свои чувства. — Таким — оврагом.
— Ага, — ответила она гортанно.
Влюблена, влюблена, пусть хоть что она мне говорит.
— У него нос с горбинкой. А на кончике такое плоское место, — она провела пальцем себе по носу.
— Дерево! Дерево!
