Черное, в блестках шелковое платье ее лоснилось и вспыхивало под электричеством на груди и на животе, руки были голы, накрашенный рот улыбался, и только голоса не было слышно, словно выключили звук.
Вернулся Виктор с мокрыми зачесанными волосами, потрезвевший. Они расплатились, встали. И еще до дверей не дошли, а за их столиком уже рассаживалась оживленно целая компания.
Пока они сидели в дыму и зашторенной духоте, над городом разразилась гроза. И весь он с вечерними огнями отражался сейчас в мокром асфальте. Потоки мутной, кофейного цвета дождевой воды мчались под фонарями у края тротуара, с шумом всасывались канализационными решетками, окна домов были распахнуты, и так дышалось сейчас после дождя и прогремевшей грозы!
В мятых белых рубашках, перекинув через руку пиджаки, всем потным телом ощущая эту благодать, они стояли, дышали и поражались. А из дверей, из которых они только что вышли, как из духовки, валило тепло, табачный дым и запах жареного.
Весь город был сейчас на улице. Блеск огней, голоса, шум дождевой воды, сигналы машин, шаркающий звук подошв по асфальту — все это в одном потоке двигалось, обтекая их. И они тоже шли, дыша легким после грозы воздухом.
И столько было вокруг молодых женщин в летних платьях. Ветер обвевал их голые руки, открытые шеи. И свет на лицах, и особенный блеск глаз.
— Нет, ты смотри! — поражался Андрей. — Когда они родились? Когда они все вырасти успели? Витя, это же крайне обидно. Как будто уже нет нас. А мы все-таки есть, мы не только были.
На них обернулись, блеснули глазки, сразу несколько пар. Боже ты мой! Нет, жизнь прекрасна.
— Андрюша, мы есть и будем. И в этом своя историческая справедливость!
Тут Виктору вдруг захотелось, и непременно сейчас, ехать туда, где «будет город заложен». И ничего кроме он слушать не хотел, и шофера такси слушать не хотел, и кончилось тем, что они поехали.
В темноте взбирались по откосу, по мокрой траве, среди мокрых сосен. Взобрались.
Внизу шумел, блестел город.
— Здесь будет город заложен! — Виктор топнул ботинком. — Понимаешь, Андрюша, здесь люди родятся, будут жить… И никто не узнает, что в начале всего стояли здесь мы двое. Но мы знаем. И с нас довольно. Потому что мы — знаем!
И еще ему хотелось непременно здесь дать клятву.
Андрей смеялся:
— Ты что, Герцен? Или Огарев?
— А что Герцен? Что Огарев? Привыкли: Огарев, Огарев… А что уж Огарев, если уже разобраться?
Шумели сосны, отвесно стояло небо, все в ярких звездах после дождя. Внизу был город. А они двое стояли здесь, на своей вершине.
Следующее утро, которое по пословице вечера мудренее, началось в посте и покаянии. Аня молчала, вопросы детей раздавались в пустоте.
— А мы пойдем на речку?
— Я думаю, мы пойдем на речку? — подхватывал Андрей несколько лебезящим голосом.
— Еще на лодке обещали покататься… Все только обещаете…
— Действительно, мы ведь обещали. Я совершенно из виду упустил.
— Ты, к сожалению, ничего не упустил из виду. Ничего из того, что стояло у тебя перед глазами…
— Да, ты совершенно права… То есть, наоборот, я хочу сказать, что у тебя не совсем точная информация в этом смысле.
А про себя подумал: «Вот у Витьки сейчас творится!..» От него хоть требовалось покаяние внешнее, а от Витьки будут добиваться осознания в душе.
В первый год семейной жизни Андрей все пытался доказывать свою правоту, как будто в ссоре бывают правые. Поистине молодой муж подобен новобранцу: не понимает, что не тот виноват, кто повторяет «виноват!», а кто оправдывается.
Тем временем Митя подводил грустные итоги:
— Рыбу ловить не пошли… На лодке не покатаемся… Лучше б не обещали.
— А правда, детонька! Возьмем с собой продуктов, соль, спички, где-нибудь на острове разожжем костер… Честное слово, а? И тебе за нами не ухаживать. Сварим уху…
— Мамочка, давайте! — Митя вскочил из-за стола. — Я нож с собой возьму, фляжку с водой!
Вот тут Машенька, маленькая миротворица, подошла к ним, стала посредине:
— Давайте не ссориться. Ну почему мы ссоримся? Давайте жить мирно.
И целовала голую материну руку, а ладошкой своей теплой гладила отца по небритой с утра щеке, как будто примирение обещала.
— Идите во двор! — крикнула на детей Аня: у нее слезы выступили на глаза.
Андрей обнял ее и, хоть отворачивалась, поцеловал в висок.
— Дети умней нас. Ну хватит, чего там… Поругала мужика своего — и хватит. Это ж такой день. Мы с Витькой хоть и подкаблучники, а все же некогда мужчинами были.
Вот и просыпается порабощенный дух раз в пятилетку. Время такое: вся Черная Африка скинула иго, Азия бурлит. — Он опять поцеловал ее в висок. — Ты у меня умница.
— «У меня…» Правда что Азия в тебе бурлит. — Она вытерла щеки ладонью. — Ладно, давай устроим детям праздник. Они уж, во всяком случае, ни в чем не виноваты.
Андрей быстро побрился, замаливая грех, сунулся было мыть посуду, но не был допущен: излишней суетливости от него не требовалось. Собрали кошелку и по дороге на речку зашли за Анохиными: Виктора выручать. Пока жены разговаривали между собой в доме, Виктор и Андрей курили во дворе.
— Ну как, брат, раскаялся? Прощен?
— Да нет, понимаешь, не в том дело… Зинушка нервная очень стала. С нервами у нее последнее время… Другой раз ничего особенного, а на нее вдруг так подействует. — У Виктора даже стекла очков блестели жалобно: то ли от раскаяния, то ли от тоски. — Когда дети, знаешь, в самом деле нехорошо. Привыкнет дочь встречать отца в таком виде, а потом к ней самой вот так муж явится. Хочешь, чтоб он ее уважал, относись к матери с уважением…
— Отличник! Урок выучил на пятерку.
— Да нет, понимаешь… — Виктор опасливо взглянул на окна, откуда раздавался накаленный Зинин голос: «Аня, не знаешь ты их, Аня-а!..» — Ужасно нервная.
— У тебя одна дочь, а у меня и дочь и сын. Тут как быть? Положение по тому анекдоту: «Как ваша дочь замуж вышла?» — «Великолепно! Она еще в постели, он ей кофе подает». — «А как сын женился?» — «Не говорите, ужасно! Она еще в постели, он ей кофе подает…»
— Да, — сказал Виктор, не слыша и не слушая. — Да, да…
Андрей потянулся, скосив на него смеющийся глаз, хрустнул пальцами за спиной.
Был он в стираных джинсах с никелевой пряжкой на животе, в расстегнутой ковбойке и тапочках на босу ногу. Утреннее солнце, хоть и не жаркое еще, пекло похмельную голову. Кваску бы сейчас холодного из погреба.
— Слушай, — сказал он, — у Леши бредень есть. Не даст он нам?
— Бредень? — Виктор глянул на окна, не зная, как поступить.
— Что командование решит, до нашего сведения доведут, а солдат службу знает.
Они обошли дом, пригибаясь под развешанным на веревках, хлопающим от ветра ситцевым бельем. Надутые наволочки были как подушки. Распугав на заднем дворе кур, вошли в коровник. С улицы показалось черно внутри. Хозяин, Леша, в резиновых сапогах вычищал навоз, соскребая лопатой с мокрых досок. Он поставил лопату к стене, осторожно взял испачканными пальцами сигарету из протянутой пачки, потянулся прикуривать.
— Бредешок-то есть. Вон на потолке валяется не по назначению. Ловить чего будете?
Ей и так здесь, рыбы, не было, скрозь истребили, а как летошний год плотину прорвало, последняя ушла.
Леша в большом раздумье сбивал мизинцем пепел с сигареты. Томимый субботним настроением, он и навозом-то занялся с утра не по доброй воле. Охотней пошел бы рыбу ловить, если б кто пригласил. Там поймают не поймают — «основной вопрос», как говорил он в таких случаях, «не в рыбу уперся…». Но Андрей и Виктор сами еще не были прощены, к тому же собирались с детьми, с женами и предпочли не понять.
— Да мы такие рыбаки, если только сама какая-нибудь в бредень заскочит с перепугу, — стыдливо засмеялся Виктор, — А на себя мы не надеемся.
— Ну да, ну да… — Леша был мужик сообразительный. — Тогда конечно.
Носком сапога он вдавил сигарету в навозную жижу и, припадая на левую ногу, похромал к дому.
Мальчишкой играл он с пацанами под берегом, и раскопали в песке поржавевшую гранату времен войны. Двоих тут же положило наповал, а Леше в нескольких местах перебило ногу и крошечным осколком веко рассекло; с тех пор и помаргивал он не в лад.
Когда после прибыла саперная часть, нашли на дне реки, затянутые илом и песком, немецкие снаряды и мины общим числом больше сотни. Но основной склад обнаружился в деревне. В каждом доме была своя противотанковая мина, у запасливых хозяек по нескольку штук. Стали отбирать — прячут так, что с миноискателем не найдешь. И не сразу в голову пришло саперам, что, помимо своего основного назначения, противотанковая мина может служить еще гнетом для капусты: «Тяжелая, круглая, как раз по размеру входит в кадушку. Ты найди мне такой подходящий гнет, тогда отдам…» Пробовали припугнуть — не пугаются: «Сколько лет солим — не взрывалась, чего это она вдруг взорвется?» Пришлось саперам выменивать мины прямо-таки поштучно.
