И достанет помятый конверт…
Охолони, приказал себе Талий. Совсем уже чокнулся.
Кто еще что скажет?
Бывший сокурсник Талия Евгений Грузляев, не забывавший навестить их дом хотя бы раз в неделю, влюбленный в Наташу (а она его терпеть не могла за грязные ногти), большой социолог — не по профессии, а по роду душевных занятий, скажет: это эпидемия самоубийств, Виташа. Ты не веришь в эти вещи — и напрасно. Доказано определенно, что даже инфаркты передаются вирусным путем. Не сомневаюсь, что докажут и вирусное распространение суицидальности. Только вирусы какие-нибудь другие. Парапсихологические, телепатические какие-нибудь… Я вот тоже заражен, я чувствую. И ты тоже, Виташа, несмотря на свое замечательно жизненное имя…
Двоюродная сестра Наташи по матери Евдокия Афанасьевна, занимающая высокий пост в департаменте культуры, держащая в ежовых рукавицах и свою семью, и местных культурных деятелей, и любовничка из балетных, бисексуала с тяжелым профилем Врубелевского „Демона“ и совершенно глупенькими при этом огромными глазками, скажет: от хорошего мужика, прости, Анатолий, за прямоту, женщина в петлю не полезет…
А почему — в петлю?
И Талий стал думать, какой способ выберет Наташа, если — … От петли он перешел к поезду, к ванной с горячей водой — и бритве, к… — но тут понял, что надо собрать всю свою волю и приказать мыслям прекратиться.
Ведь до предела дошел уже!
Уже похоронил мысленно жену, оплакивает уже, — это не сумасшествие?
Кто ему сказал, с чего он взял, что она — …
С чего я вообще к этим мыслям-то пришел?
И Талий с напряжением, не сразу, уподобившись непамятливому Волобееву, вспомнил слова Наташи: „Давай разведемся.“
Испытав облегчение от того, что встала на место хотя бы первоначальная точка отсчета, Талий подумал: это наследственность. Еще ничего не случилось, а я хочу уже все по полочкам разложить, все причины выяснить. Наследственность, что же еще.
6.
Отец Виталия, Петр Витальевич очень раздражался, когда терял что-то, не находил на том месте, где ЭТО должно быть. Очки, газета, книга, стакан… „В этом чертовом доме вечно все пропадает!“ — кричал он на жену и на сына.
Может быть, представление о семье как о неизбежном беспорядке и удерживало его долгие годы от женитьбы. Пусть дураки семью считают оплотом уюта и комфорта — если повезет на хозяйственную жену. Они главное забывают: в семье НЕ ОТ ТЕБЯ ВСЕ ЗАВИСИТ! Сам ты где что положил, там и взял. Как свое время расчитал — так его и провел. И никаких неожиданностей.
Но, когда ему было уже далеко за тридцать, открыл он для себя женщину Галину Юрьевну. У нее когда-то была семья, были муж и дочь. Муж-автослесарь купил мотоцикл — не баловства ради, а как транспорт для семьи: с коляской, солидный мотоцикл, „Иж-Юпитер.“ В первое же воскресенье поехали за город в лес по грибы, дочке захотелось на самом мотоцикле, держась за плечи отца, а Галина Юрьевна сидела в коляске. Обгоняли аккуратно и спокойно грузовик, и тут навстречу со страшной скоростью — другой грузовик… Мотоцикл от коляски оторвало, Галина Юрьевна летела в ней и приземлилась без сознания, и была без сознания больше суток, а очнувшись узнала, что нет у нее мужа и дочери. С тех пор — и навсегда — чувствовала она перед погибшими необъяснимую вину, а заодно и перед всеми людьми, и выражение лица у нее часто было — виноватое. Вдобавок — периодические жестокие головные боли, иногда даже сознание теряла. Работала она в отделе Петра Витальевича. Однажды взяла на дом рабочие документы, не успевая что-то там сделать — и разболелась. Поехать и взять их мог бы кто-нибудь и чином поменьше, но такого свободного не нашлось, а Петру Витальевичу эти бумаги все дело стопорили, он раздражался, не вынес проволочки — и поехал сам. Квартира Галины Юрьевны поразила его чистотой, сама женщина — отчетливо видимыми в домашней обстановке, вне производственной обезличивающей канители, разумом и скромностью. Не прошло и двух месяцев, как все меж ними решилось…
Сколько помнил Талий отца, он просыпался в одно и то же время, завтракал двумя яйцами всмятку и стаканом кефира, выходил на работу в половине девятого, чтобы оказаться на работе без десяти девять. Возвращался в половине седьмого, ужинал котлетами с вермишелью, пил чай и садился с газетой к телевизору. Выходные дни проводил в чтении толстых исторических отечественных романов, которые вслед за ним с детства стал почитывать и Талий, что, возможно, и предопределило его последующее поступление на исторический факультет университета.
О своей работе отец не говорил, судя по всему, служба руководителем среднего звена в организации „Гипропромгазстрой“ была для него не более чем службой. Но нет никаких сомнений, что службу эту он исполнял безукоризненно, об этом Талий знал и со слов матери, на пенсию же вышел ровнехонько на следующий день после того, как ему исполнилось шестьдесят лет, заранее оформив все документы. Он в этот день даже выпил немного, он даже произнес несколько слов в совершенно несвойственном эму эмоциональном ключе — обращаясь к домашним, ибо надо же было к кому-то обратиться: „Слава Богу, ни одного лишнего дня я в этом бардаке не участвую! Разграбили, сволочи, страну!“
И отдался полностью историческим романам, неизвестно как сочетая нелюбовь к отечественному беспорядку с любовью к отечественной беллетризованной истории: ведь это была история как раз сплошных беспорядков; впрочем, может, он наслаждался особым чувством, которое многим из нас знакомо и которое рождается из удовлетворения от подтверждения наших мыслей, пусть даже и горьких.
Помимо чтения Петр Витальевич регулярно гулял для здоровья. Возвращаясь, частенько рассказывал о том или ином увиденном уличном безобразии, потом читал опять книги, а газеты по привычке откладывал на вечер, и на вечер же — просмотр телевизора. Когда и эти все занятия наскучивали, он просто прохаживался по всем двум комнатам квартиры, наведывался и на кухню, заложив руки за спину и вертя пальцами при этом. Он ходил не бездельно: он осматривал.
Ни пылинки, ни бумажки, ни клочка, ни соринки не терпел Петр Витальевич в квартире, которую он за многие годы привел в идеальный порядок…
Однажды увидел на полу вмятинки от каблуков-шпилек: знакомая Талия прошлась. Он не разговаривал с домашними месяц, вмятинки заделывал смесью столярного клея и опилок, выравнивал, зачищал, полировал, искал колер точно такой же, как краска полов — и не нашел, пришлось перекрасить полы.
Талий, заканчивавший в ту пору университет, не очень обращал на это внимание. Но однажды, когда отец был на прогулке, мать поделилась своими опасениями. Чудит наш папа, сказала она. Все руки моет. Талий удивился: что тут такого? Он и раньше знал за отцом эту привычку: руки он мыл и перед едой, естественно, и после еды, и после прогулки, и на сон грядущий. Да нет, сказала мать, он теперь чаще. Не раз десять, как раньше, а раз сто. Вчера вышел из дома, с соседом поздоровался за руку, вернулся свои руки мыть. Опять вышел — другой сосед. Опять поздоровался, опять вернулся. Вышел — и, как нарочно, еще один! Он хотел стороной, а сосед прямо на него — и руку протягивает. Он вернулся и уже не выходил. А сейчас, ты посмотри на часы, ночь на дворе, а он гуляет! Зато никого не встретит, ни с кем за руку здороваться не надо.
Да ерунда это, сказал растерянно Талий.
Не ерунда, тихо плача, ответила мать. Я нарочно на телевизоре листок бумажки положила. Раньше бы он меня убил морально, а тут — не заметил даже! Пыль под его носом — видеть перестал! Между прочим, когда телевизор включит, тоже идет руки мыть. Выключит — опять моет. Говорю тебе, по куску мыла смыливает в день!
Талий утешил ее и сказал, что это хоть и болезнь, но не из ряда вон выходящая, он читал где-то о точно такой же безобидной мании. Все это преспокойно лечится, лишь бы он согласился лечиться.
И решил поговорить с отцом.
Петр Витальевич слушал его изумленно: впервые сын так с ним говорил. Впрочем, он мягко говорил, но, тем не менее, он… Он — учил! Он отцу своему замечания делать вздумал! Вон из дома моего, выродок!
Талий из дома не ушел — некуда. Он ушел в свою комнату.
Теперь ни мать, ни Талий не видели, как Петр Витальевич моет руки. Но когда Талий был в университете, а мать ходила по магазинам, отец оставался один — и наверстывал. Мать, войдя однажды ненарочно тихо, услышала в ванной шум воды и пение. Заглянула. Отец распевал народную песню „Из-за острова на стрежень“ и драил ладони пемзой, потом намыливал, долго полоскал под струей воды — и опять пемзой, и опять мылом… Увидел в зеркале мать, вздрогнул, оборвал песню, бросил мыло…
Стал мрачным и тихим.
Через месяц сказал Талию, что чувствует полное нервное истощение и готов полечиться.
И начал лечиться амбулаторно, навещая поликлиничного невропатолога. Никаких тогда психотерапевтов не было, а уж тем более так называемых народных целителей, снимающих порчу и сглаз, врачующих биоэнергетикой, шептаниями и травами, собранными в полнолоуние в Год Петуха и Месяц Льва на юго-западном склоне горы Екчелдык в Таджикистане. Тем не менее, дело явно шло на поправку — в том смысле, что руки отец стал мыть уже не более двадцати раз в день. Но одновременно с этим он как-то сникал, съеживался, иссыхал — и умер, как сказали старушки-соседки, святой смертью — во сне, без признаков какой-либо явной болезни.
