Нешатов молчал. Ничто ему не было интересно. Знакомиться, жать руки… Но что делать? Он кивнул.
— Это в другом крыле корпуса, — сказал Ган. — Я вас провожу.
— Может быть, вам лучше не ходить? С вашим сердцем?
— Может быть, мне вообще лучше не дышать, но этого я еще не пробовал. Нет уж, пойдемте. Мне все равно надо к ним зайти, целую вечность не был.
Они вышли через заднюю дверь и попали в царство ящиков. Тесовые, фанерные, железные, дюралевые, перевязанные и нет. Куда смотрит пожарная охрана? Нешатов живо представил себе пожар, пламя, людей, выпрыгивающих из окон… Ган шел впереди, лавируя между ящиками. Вверху тянулись трубы неясного назначения, круто изогнутые, какие-то металлические хоботы. На лестничной площадке две женщины в заляпанных спецовках белили потолок. Они строго посмотрели на идущих, одна крикнула: «Эй, берегись!» Ган и Нешатов, поднырнув под кистями, прошли дальше. «А неплохо бы маляром», — подумал Нешатов.
Тут им повстречался человек пенсионного возраста, он шел, раскачивая руками, перекидываясь от стены к стене, и что-то бубнил. «В наш век научно-технической революции…» — с удивлением услышал Нешатов, и тут же — фигурное ругательство.
Ган остановился.
— Николай Федотович, вы опять? — с отеческим упреком спросил он.
— Борис Михайлович, я в графике.
— Помните, что вы мне обещали?
— А то! Память как на магнитном барабане! — радостно подтвердил тот. — Кризис экологии, загрязнение среды. Уникальный водный резервуар озера Байкал…
— Знаю, — сказал Ган с кроткой грустью. — Значит, выговора вам мало. Может быть, лишить вас премии?
— Отчего же? Лишить можно. Дело хозяйское. Согласно общей теории относительности… — тут ругательства пошли фонтаном. Шедшая по коридору женщина испуганно оглянулась, сказала «батюшки» и по-куриному заспешила вперед. Пьяного сильно качнуло и прибило к стене. Он ухватился за нее двумя руками.
— Нечего делать, пойдемте, Юрий Иванович, — сказал Ган. — Я не Макаренко.
На ходу Ган объяснял:
— Это Николай Федотович Картузов, единственные руки на весь отдел. И те далеко не золотые. Крылов, кажется, сказал: «По мне так лучше пей, а дело разумей». Этот и пьет и дела не разумеет.
— А зачем вы его держите?
— Наивный вопрос! А где я найду другого? Других? Все умелые руки разбрелись по мастерским полукустарного типа, подторговывают запчастями, вообще промышляют «налево». У нас есть штатные места техников, механиков, лаборантов, а кто пойдет на такую зарплату? Это болезнь не только наша, но и других отраслей, здравоохранения например… Дай мне право вместо двух техников взять одного, но заплатить ему вдвое — совсем бы другая была картина. А так приходится мириться с Картузовым, быть ему благодарным, если он хоть раз в неделю возьмет в руки отвертку… Вообще-то научные работники у нас на самообслуживании: сами паяют, монтируют, чинят. Средние века. А что делать? Вы, надеюсь, не боитесь ручной работы?
— Меньше, чем умственной.
Кажется, дошли. Ган остановился у высокой двери:
— Сюда, пожалуйста. Только, если нетрудно, откройте сами.
Нешатов взялся за ручку. Мощный амортизатор неохотно поддался и, впустив вошедших, вернул дверь в исходное положение со злобной, явно излишней силой.
— Единственная техника, которую освоил Картузов, — это дверные пружины, — сказал Ган.
Нешатов огляделся. Картина обычная для скромных лабораторий, он их навидался на своем веку. Трещиноватые, пыльные поверху стены, распределительный щит, на кафельном полу — змеи проводов в оплетке. Отсвечивающие стекла шкафов; в одном из них сияло осенними красками отраженное дерево уличного пейзажа. Посреди помещения — массивный металлический шкаф с человека ростом, видимо, та самая машина, на которой работали. Передняя стенка была откинута; он заглянул внутрь и увидел привычные хитросплетения разноцветных проводничков, всегда напоминавшие ему кишочки животного, какого-нибудь крота… Общий вид машины был кустарно-домодельный; видимо, монтировали сами. Это ему понравилось: он, со своей отсталостью, вполне сюда вписывался. Современной светлой роскоши, знакомой по рекламным проспектам, он бы не вынес.
Поведя глазами дальше, он увидел в простенке между окнами световое табло, метра полтора на полтора, мелко выложенное сплошной мозаикой маленьких ламп. Лицом к табло, спиной к вошедшим стояла тонкая девушка в черной водолазке и косо клетчатой юбке. По плечам у нее лежали пышные волосы медно-бронзового цвета. Когда вошедшие остановились за ее спиной, она резко обернулась и на миг показала глазастое, смуглое, недоброе лицо.
В углу у пульта стоял высокий, очень красивый молодой человек в наушниках, как будто сошедший (минус наушники) откуда-то с картины старинного мастера. Так и виделась на нем богатыми складками задрапированная тога. Нешатов отчужденно отметил нежно-розовое лицо, ровные дуги бровей и младенчески чистые, удлиненные голубые глаза.
В помещении был еще один человек, постарше, в очках, небрежно, но чисто одетый; он сидел на стуле, перекинув ногу на ногу и покачивая ею с непринужденным изяществом. Впечатления изящества не нарушал даже плохо натянутый хлопчатобумажный носок, свисавший с ноги и вздрагивавший в такт ее качаниям.
— Товарищи, — сказал Ган, — я привел нашего нового сотрудника Юрия Ивановича Нешатова. Будьте знакомы.
Девушка в водолазке сухо шагнула к Нешатову и подала узкую коричневую руку:
— Магда.
— Магдалина Васильевна Вишнякова, старший научный сотрудник, кандидат технических наук, — пояснил Ган.
— Для такого длинного названия объект маловат, — скупо усмехнувшись, сказала Магда.
И в самом деле она была мала ростом и плоска, почти безгруда. Прическа мальчика-пажа — спереди челка, сзади волосы до плеч — еще усиливала впечатление недозрелости. На лице всего заметнее были глаза — большие, чрезмерно светлые, зеленые с голубизной, глядевшие прямо и требовательно. «Прелестная женщина», — сказал о ней Ган. Ну нет. Красота, пожалуй, была — тонкая, собранная, смуглая; прелести не было. Должно быть, зла, как хорек, подумал Нешатов.
Человек постарше, сидевший на стуле, снял ногу с ноги, встал и, наклонив голову, представился:
— Игорь Константинович Полынин.
— Доктор технических наук, — подсказал высокий в углу.
— Скорее санитар технических наук. Даже ассенизатор.
Неостроумно, подумал Нешатов, но Магда и высокий засмеялись.
При ближайшем рассмотрении Полынин казался еще старше, чем на первый взгляд. Волосы, пестро-седые, росли какими-то кустиками. Лицо несвежее, помятое, почти стариковское, но глаза как раз молодые, блестевшие слюдяным блеском, который почему-то казался сосредоточенным не за очками, а впереди них. Поздоровавшись, он сел и возобновил качание ногой. Каждое его движение выдавало хорошо воспитанного человека, даже это качание, которое у другого выглядело бы хамством. «Черт его знает, как это достигается?» — с завистью подумал Нешатов, чувствуя себя самого невоспитанным в каждом движении.
Молодой человек в углу снял наушники и с приветливым поклоном произнес:
— Феликс Толбин, пока без отчества и без степени.
— Все в будущем, — с улыбкой пояснил Ган.
— Будущее темно, — ответил Толбин и тоже улыбнулся. Его приветливая улыбка вспыхивала и пропадала мгновенно, как мигающий световой сигнал. Что-то было в ней завораживающее, и все же Нешатов наблюдал ее с неприязнью. В этом быстром обмене улыбками и выражениями лиц он почуял намек на что-то ему неизвестное и потому неприятное.
— Очень рад, — сказал он, чтобы не молчать. На самом деле он не был рад, напротив, ему хотелось бежать отсюда, лучше всего на улицу, где так непосредственно и просто сияло дерево.
— Но мы помешали вам работать, — заметил Ган. — Прошу продолжать опыт.
— Магда, на место! — шутливо скомандовал Полынин.
Она пожала плечами — два уголка:
— Пожалуйста. Только все равно ничего не выйдет. При свидетелях никогда не выходит.
— Магда, — мягко сказал Ган, — опыт, который не может быть повторен при свидетелях, — не опыт.
— Знаю, — резко ответила она, — это не опыт, и именно потому я не хочу его демонстрировать.
— Я вас прошу, — сказал Ган.
— Как хотите.
Она снова стала лицом к табло. Толбин вернулся к пульту и вздел наушники.
— Опыт восемьсот тридцать пять, — раздельно произнес он. — Внимание! Сигнал.
Секунда, и на световом табло последовательно, волной слева направо, начали вспыхивать оранжевые лампочки. Из них образовался прихотливо изрезанный знак — нечто вроде карлика с бородой и флагом.
— Интеграл, — сказала Магда.
Лампочки погасли.
— Ошибка, — сказал Толбин, — был подан не «интеграл», а «интервал».
