Петр расхохотался, отводя ветки. Нет уж, на следующее лето он сюда не вернется. Надо поискать место просторнее, и чтоб какая времянка стояла в густом саду, с отдельным входом, чтоб привести и упасть в очередной медовый месяц, ну ладно, пусть неделю, не вылезая из койки до полудня, гуляя по комнате без одежд, валяясь на сбитых простынях. А после уходить вдвоем на пустынный берег и там не одеваться тоже — пусть смотрят со скал те, кому повезло меньше. Милые летние удовольствия, бочоночек золотого меда, витамины, что продержат его длинной северной зимой, когда будет разглядывать в зеркале исчезающий загар, храня в себе воспоминания и перебирая их. А здесь — тесные улочки, где соседский дом стоит выше и потому весь Тонин двор на виду, а за окнами качаются ветки и время от времени слышны близкие голоса. И пляжик, галечный и тесноватый, выставка полуголых тел, ах, здравствуйте, как ваше здоровье, привет-привет. Идешь, а снизу провожают тебя внимательные взгляды. И все про все знают.
Наклоняясь, ступил под густые ветки, отвел их и вышел на извитую дорогу. У крашеного киоска гремела замком сонная продавщица, распахивая белые железные ставни. Рядом переминалась с ноги на ногу девушка, смуглая и темноволосая, ждала терпеливо, свесив руку с пустым пакетом, а другую сжимая в кулак, видно, приготовила деньги.
Вокруг уже все звенело и трещало, плакал ребенок за деревьями, смеялась мать, громыхая пластмассовой погремушкой и укоризненно веселя плаксу. Потому, проходя и радуясь легкости тела после ночи без сна, Петр поздоровался в полный дневной голос:
— Доброе утро, девчата! Хорошего дня!
Кивнул на кивок толстой продавщицы, подмигнул хмурой покупательнице, и прошел, не остановившись. Шел, по-прежнему пружиня суставы и хмурился, с ощущением внезапной помехи, будто жвачка пристала к подошве и приклеивает ногу при каждом шаге.
Киоск скрылся за поворотом, вместе с новыми зеленями окутали его утренние звуки маленькой улочки. А он, машинально выкручивая облезлую железную рукоятку на старой калитке, открывал, кивал Тоне, кинув несколько незначащих слов, и, выстраивая вдруг припомнившиеся мелочи, перебирал их, проходя через тесный дворик к колонке.
Глазами полыхнула, на темном лице, чуть не сожгла. Издалека подумал, совсем цыпленок, вблизи, ну, лет двадцать, наверное, барышне, ноги сильные, мускулистые, шея крепенькая, крупное лицо. И не глянул бы, но сама так посмотрела, вроде сейчас пырнет ножом и сядет рядом — оплакивать и себя после — тоже.
Это ее он видел пару раз, на скале, когда писал этюды. Смотрела мрачно, и исчезала на тропе, там многие ходят, верно, спускалась на пляж. А еще в парке, стояла за деревом, он тогда мельком подумал — ждет кого-то, ах, юг. И еще засмеялся, припомнив слова таксиста, который его вез в Лесное и балаболил без конца, масля глазами зеркало. А потом сказал с веселым надрывом, некрасивый, с тонкими кривыми ногами под широкими шортами, с впалой грудью и жиденькими потными волосиками на висках:
— Мне брательник говорит, да как вы там живете у своем этом Крыму, там же на каждом пляжу песок на три метра в глубину проебан, тьфу, дрянь какая.
И сложил сушеные губы куриной гузкой, брезгливо и одновременно сладко соглашаясь со словами брательника.
Петр тогда расхохотался в зеркало, говоря что-то о близости к природе, о том, что есть такие места, специально для этого созданные… Но насчет трех метров в голове засело, и после то веселился, а иногда злился, беря с собой покрывало поплотнее, чтоб на песок не ложиться. И с тех пор каждая женская фигурка виделась ему на таком песке лежащей.
Да. Он стащил рубашку и небрежно кинул ее на толстую выгнутую ветку. Покрутил блестящий от множества рук барашек крана и, набрав воды в горсти, с наслаждением плеснул в горящее лицо. Да, ее он и видел. Подумал еще, нет, показалось, она не любовника ждет. И выкинул из головы.
Вода кидалась из рук, швыряла себя на горячую кожу, и было это так здорово, сейчас казалось — да так же, как ночью, когда придавил Леночку-Еленочку к смятой простыне и зарычал, наполовину играясь, чтоб она испугалась, ах услышат… Да, свет Каменев, когда станешь совсем стариком, будешь вместо секса умываться ледяной водой, фыркать и рычать, наденешь семейники по колено и пойдешь лапать снег босыми ногами, как какой-то порфирий иванов. И следом засеменят последователи, преданно глядя…
Он забрал с ветки рубашку и пошел в дом, мимо Тони, что чистила за дощатым столом алычу, скидывая в помятый таз красные и желтые шарики с острым запахом лета.
— Успею вам варенья, Петр Игорич, — доложила, жарко разглядывая капли воды на плечах квартиранта, — будете зимой меня вспоминать, за каждой ложечкой! — и захихикала, быстро отрывая хвостики от ягод.
— Замечательно, Тонечка! А как насчет жареной рыбки? А то я как мальчишка, всю ночь прогулял, на дискотеке даже был.
— Неужто, плясали?
Он закивал с крыльца, услужливо подхватывая ернический тон беседы:
— Плясал, Тоня, как молодой.
— Ойй, да вы не смешите, про себя-то. Как молодой. Вы молодой и есть. Вон ни животика, ни морщиночек. Чисто спортсмен.
Петр сокрушенно вздохнул, выпятил живот, прищемляя складку загорелой кожи, показал хозяйке. Она зашлась мелким смехом. Осторожно вытирая жирно накрашенные глаза, ответила:
— Рыбка в холодильнике. Щас и погрею, если хотите. Нет? Ну, тогда к вечеру Саныч еще принесет, или вот Инку попрошу, она к нему сбегает. Ну, Инку, что вчера ж приносила, от Саныча.
И тут Петр вспомнил. Точно так и посмотрела, когда улыбнулся с крылечка. Тоже про рыбу говорили. Держась за дерево калитки, полыхнула глазами, как темным пламенем. Он еще что-то говорил, а она уже отвернулась, блеснув золотой вышивкой на полной груди, исчезла. Интересно…
Тоня молчала, и перестали шлепаться в таз тугие шарики алычи. Петр увидел — смотрит выжидательно и чертыхнулся про себя. Не надо у нее спрашивать, что за барышня, а то глазами дырку проест, за каждым шагом следить будет.
«И вообще, Петр Игорич, ты же вроде попоститься хотел, поголодать. Вот и пусть жгет глазами кого другого, да и сочная такая барышня, уж наверняка там без тебя все в порядке, с любовями».
Он кивнул, улыбаясь:
— Сделайте как удобнее, Тоня, чтоб вам без хлопот. Вы ж знаете, я простой, чего сготовите, того и съем.
И ушел в душный коридор, к своей запертой двери.
— Ладно, — разочарованно согласилась Антонина.
В комнате в первую очередь распахнул окно, досадуя, что ушел и забыл открыть. Но тут же и успокоился, густая зелень за створками не пускала внутрь жару, цедила чуть заметный, но прохладный сквознячок.
Дожидаясь, когда духота уйдет, Петр прошелся по комнате, рассеянно оглядел сложенный этюдник. Вытащил из филенчатого шкафа свежую майку и новые шорты, разложил на табуретке, а старое кинул на стул в углу, Тоня заберет и постирает, как договаривались, за отдельную небольшую денежку.
И зевая, прикрыл окно, чтоб отрезать себя от набирающего силу дневного шума. Свалился на простыни и почти сразу заснул, забирая в сон загорелые плечики Леночки-Еленочки и то, как поднялся кругленький маленький подбородок, а ротик раскрылся, показывая розовый язычок. Заснул, недоумевая, почему вдруг на милом тонком личике распахнулись глубокие страдающие глаза, такие темные, а были ведь — голубые, кукольные…
На веранде дома, за старым дубом, что отгораживал соседнюю улочку, пили чай. Завтракали. Вива медленно намазывала кружки батона, укладывая на плоскую тарелку. Масло таяло и по краям впитывалось в белую ноздреватую мякоть. Три кусочка, для трех едоков. Вива поставила в центр стола стеклянную вазочку с вареньем и вопросительно посмотрела на двух, что сидели молча. Внучка Инга, наклонив темную голову, свешивая густые пряди по щекам, глядела в скатерть перед собой. И напротив Вивы — ее дочь Зоя, что внезапно приехала час назад, поцеловала молчаливого спутника в небритую щеку и отправила вниз, к магазинам, вручив нацарапанный на листке список.
Спутник послушно исчез, затыркал на парковой дороге мотор старого потрепанного автомобиля. А женщины сели пить чай, с домашним вареньем и купленными Ингой свежими пирожками.
— Может, еще розового достать? Ты любила, в детстве. Инга, детка…
— Мама, не надо. И так сладкого слишком много, — Зоя улыбнулась, поправляя белую майку под широкой белоснежной рубашкой. Отставила в сторону ногу, обхваченную по бедру короткой полотняной шортиной.
— Успела загореть-то, — отметила Вива, аккуратно кусая свой бутерброд, и отпивая из фарфоровой чашки.
— Ах, мне так внезапно дали отпуск. Я даже не смогла вам сообщить. У Миши горела путевка, в санатории, в Саках, представляешь, всего десять процентов, как в старые времена, но нужно было мгновенно собраться и выехать. Три недели.
— Вот и позвонила бы, детка бы съездила, навестить, побыла с тобой недельку! — Вива положила надкусанный хлеб и мрачно посмотрела на дочь. Та независимо и одновременно виновато рассмеялась.
