Но, конечно, история разнеслась по деревне, и кто-то не замедлил впрыснуть в нее яду, обмазав грязью и родителей, и Крылова. Ничего не поделаешь, не каждый деревенский год выбирают петлю выпускницы средней школы.
Крылов уехал в город сразу после похорон. Сейчас он, краснея, вспоминал, как украдкой, будто бы между прочим, укладывал в отличный двойной мешок копченую рыбу для главврача, щадя убитые горем родительские души. Люба родила через три дня, очень благополучно.
Все всплыло, ожило, от Оксаниной походки до сверточка со смирной Машей на коленях Любы, усталой, с искусанными губами.
Он не рассказывал ей об Оксане, тогда это было извинительно, а потом прошло время. Сегодня, когда рядом такая помощница, как Снежана, тем более не стоит ворошить прошлое.
Но угнетало собственное несовершенство: разве нормальный, приличный человек может так наглухо забыть тихомировскую трагедию? Разве Тихомировы чужие были люди? Тихомировы (известили его с оказией) уехали в глухомань, на Средний Васюган. И он не удостоил их ни открыткой, ни приветом за все протекшие годы. Он поддерживал связи с многочисленными знакомыми по всему краю, но понятна санитарная логика, по которой он стер Тихомировых из своей жизни. В ней была доля малодушного эгоизма и была доля вины, все-таки вины.
Забыть Оксану требовалось, о ней не должны были знать ни Люба, ни Маша, ни Смородина. И они не знали о бедной Оксане. И не узнают, но неужто он забудет эту историю еще раз? Ай-я-яй!
Еще через час пришла Люба, и Крылов сообщил ей то, что положено: шапку выдавать не желают, готовы судиться и так далее. Водитель умывает руки, дирижирует жена по кличке Снежана и так далее. Ты мне все рассказал, спросила Люба, ничего не утаил? Все, ответил Крылов: тень Оксаны, однако, стояла между ним и окном.
Что ж, сказала Люба, не гоняться же мне за этим Серей! Мой муж — не гастарбайтер, он не может ходить в колпачке. Чтоб меня клевали — никогда. В воскресенье будем покупать новую шапку. Порадуем Машку, повеселим родную Смородину. Или Бронниковых попросим тебе шапку купить? — Нет, сказал Крылов, нет. Но, может быть, займем на стороне денег, я спрошу у декана, он нынче богатый. А скажем: вернули. Они же не приглядывались, и купим похожую.
То есть, сказала Люба, наврем? В отличие от тебя я вранье ненавижу. Денег мы никогда не занимали и занимать не будем. Перебьемся. Я продам Анне Ивановне свой замшевый пиджак, она на него зарится. А ты — ты, пожалуйста, телевизор смотри. Амеба!
Крылов молчал. Тень Оксаны Тихомировой не уходила. Паршивая шапка, без которой он прекрасно бы обошелся и которую он теперь будет отвоевывать любой ценой! Он понимал, что возвращение шапки может быть запоздалым и в сущности ненужным. Но надежда оставалась. Другое дело, что сейчас он оставался один, и ему оставалось одно.
Люба зарыдала, громко, тяжело. Как ты мне надоел, опротивел, сказала она. Слава Богу, Маша этого не услышала.
Ночью жена и дочь долго разговаривали на кухне. Они бубнили, камлали своими низкими голосами, включали свистящий чайник, звякали ложечками, утонченно размешивая сахар. Крылов проснулся. Все эти звуки, прежде неотделимые от уюта и согласия, теперь вызывали у него повышенное сердцебиение. Прежде Люба не баловала Машу вниманием. Не шушукалась, не откровенничала с ней. Крылов огорчался: между красавицей мамой и папиной дочерью бегала неутомимая кошка. Но была спокойная уверенность, что это израстется, время затянет царапины.
Однако для того, чтобы они сблизились, объединились сейчас — и объединились впервые, — нужен был сильный внешний раздражитель, и Крылов в тоске догадывался, кто этот их внешний ворог.
Обидно и позорно. Он все стремительней и отчетливей сознавал, что ничтожная история с шапкой — предлог, повод, маленький снежный ком, приводящий в движение многократно перекормленный снегом склон. Что настоящие причины родом из их длинной совместной жизни, казавшейся ему достойно-мерной, обихоженной, полной доверия. Собственная близорукость представлялась ему абсурдной и непростительной.
Для него наступил звездный час — он делал открытие за открытием. С чего ты взял, спрашивал он себя, что честная доцентская бедность вполне устраивает твою семью? Или ты не замечал, насколько задевает Любу и Машу достаток Ложниковых и Строевых, наряды их детей, их отдых в Испании и Греции? (Впрочем, тут самолюбие дыбилось упрямее всего: он честный работник, они должны понимать, что на таких, как он, держится великий университет, что он держит университетскую свечу и за это когда-нибудь будет непременно вознагражден.)
Почему ты был уверен, что добрые, мягкие слова, которых ты, конечно же, не жалел для своих, есть высшее условие семейного лада, а не то, что называется «зубы заговаривать»?
И даже такое. Под подозрением была уже и типичная мужская иллюзия, согласно которой физическая близость с женой гарантирует едва ли не родство душ.
«Выходит, я им навязывал свой суржик, а они делали вид: ништо, терпимо! Так они это видят», — размышлял Крылов.
Полбеды, если счастье однажды изменило. Полная беда — однажды понять, что его никогда и не было, и виноват в этом ты сам.
«Они обсуждают меня и говорят обо мне плохо», — думал Крылов, назло им замерев под жарким одеялом. Ему страстно захотелось, чтобы Маша за него заступилась, вспомнила хорошее. Давно ли она называла его папочкой, гордилась в классе, что он доцент университета, которому иногда приходят письма из Великобритании и Новой Зеландии? Правда, прошло время, и письмами-марками из дальних стран никого не удивишь…
Опять засвистел чайник, бодрый футбольный хулиган.
Крылов встал и подошел к кухонной двери. Он старался идти тихо, как индеец, но пол заскрипел под его колоссальными ногами.
Жена и дочь оборвали разговор и смотрели сквозь дверное стекло, в темноту, скривившись, будто одновременно у них приключилась изжога. Когда он потянул на себя дверь, они невольно вскинули протестующие руки.
И он не стал заходить к этим двум женщинам, чье существование он методично, с присущим ему добродушием отравлял долгие, долгие годы.
Он сделал три шага на месте и услышал Машу: «Он ушел».
Чтобы так сказать «он», нужно век тренироваться, покачал головой раненный навылет Крылов. «Наконец-то им хорошо. А у меня нет ничего, кроме ключа от двери», — подумал он и улегся спать поверх одеяла, назло, наверное, судьбе.
Одиночество, когда тебе под пятьдесят, может оказаться беспросветным. Из той темноты возвращаются редко, и ключ становится не нужен.
Остался последний шанс доказать хотя бы себе — а повезет, и семье — что ты можешь быть правду имущим. Что там лежит на дне ящика Пандоры?
…Витя Хитров — тонкое, надменное лицо, шрам через весь лоб. Одноклассник и кумир Сережи Крылова Витя Хитров, кривоногий мальчик с ипподрома. Он умел собирать вокруг себя ребят, среди них были и восьмиклассники и один (занюханный, откровенно говоря) девятиклассник Игорь, помешанный на Луи Армстронге. Сережа Крылов с детства рос человеком, склонным греться от чужого огня. Дружить с Витей было огромной привилегией, пройти с ним поршнем по школьному коридору было верхом самоутверждения. Чтобы закентовать с Витей, Сережа начал курить сигареты и всегда имел под рукой любимый Витин «Друг». Витя это оценил: ты дружище.
И вот, на перекуре в пришкольном уличном сортире, над задумчивыми очками, которые географ называл окнами в мезозой, Витя объявил: 15-го марта мой день рождения. Отмечаем на ипподроме, ждите приглашения, будет вино.
Сережа хорошо рисовал. Он склеил три листа ватмана и нарисовал всю банду с Витей в центре. Изобразил очень похоже. Мама, учительница в их школе, узнала каждого без подсказки. Внизу Сережа подписал: «Живем мы небогато, но с нами всегда смех, люблю я вас, ребята, а Витьку больше всех».
Он, трепеща, ждал приглашения на праздник до самого обеда 15-го марта, надевая и снимая отцовы унты, — путь был на окраину.
В обед его прорвало, и он, четырнадцатилетний, завыл и изорвал картину в клочки, а потом лег лицом к стене и до ночи разглядывал известку. Два следующих дня он прогуливал школу, слоняясь по городку вдоль и поперек, и получил фингал около кинотеатра «Победа».
Никому, кроме родителей, не было интересно, почему он прогулял школу и получил по физии, почему перестал ходить на перекуры в сортир.
Причина неизвестна. Витя Хитров пригласил к себе на день рождения всех, исключая Сережу…
…Совсем недавно, задержавшись на пару слов с коллегой у дверей гуманитарного корпуса, Крылов стал свидетелем вопиющего безобразия. По другую сторону от входа стоял, куря, одиночный студент, совсем еще мальчуган, меленький, тощенький, на пружинках, с лицом, замаскированным прыщами. Поздняя весна, вдоль фасада и от фасада до проспекта целая рота публики, много заведомо весенних девушек.
