Казаков выходил ему навстречу из гаражной полутьмы. Как честный человек, он был смущен.
Казаков: Измена вышла! Вы опоздали!
Крылов: Вот вам двести рублей. Пожалуйте шапку.
Казаков: Вы опоздали — нет у меня шапки, извините. Срок вышел.
Крылов: Какой срок? Вы меня сознательно обманули, чтобы присвоить мою шапку. (Женщине) Он дал мне номер собачьего питомника.
Женщина: Интересненько.
Казаков: Я перепутал номера. Очень похожи. Но шапка уплыла, так что… извините.
Крылов: Извините! Двести рублей — моя шапка!
Женщина: Мужчина, не скандальте — невкусно.
Казаков: Уберите свои деньги. Дохлый номер.
Крылов: Или шапка, или три пятьсот. Вы хотите, чтоб я на вас в суд подал?
Казаков: Нет у меня денег… Подавайте, я согласен. Драться не будете по морде? Дам сдачу для округления счета.
Крылов: Судиться буду, судиться. Не выкрутишься.
Женщина: Э, ты и вправду огорчился, Казаков. Долгая будет история. Но засудят тебя, Казаков.
Казаков: Пусть засудят. Судьба моя такая. Может, возьмете мою?
Крылов: Этот треух засаленный? Ты обнаглел, мерзавец! Хам!
Казаков: Засунь язык в задницу, пузан!
Женщина (Крылову): Мужчина, вам плохо? Красный какой, белый… Сейчас упадет.
Ребенок: Умрет?
Женщина (Казакову): Извини, Вадим Петрович, но ты — бессовестный. Не ожидала. Свинья почти что. Отдай шапку, Бог накажет.
Крылов: Так… Казаков Вадим Петрович. Молодец. Стоимость шапки плюс моральный ущерб — тысяч двадцать. Это раз. Я найду вашего хозяина — и он вас уволит — это два. Уволит! Уволит! С ума сошел, милейший Вадим Петрович!
Женщина: Точно! А я и не подумала. Уволит тебя Джафар, как пить не дать!
Казаков: Подожди… подождите. Надо позвонить (уходит в гараж, доставая сотовый телефон).
Крылов: О чем он думает? Уволит его хозяин. Такая тень на ваше заведение.
Женщина: Тень. Те-ень!
Крылов: Тупой. Зачем других за дураков держать?
Женщина: Мы, русские, все такие. Грудь в кустах, голова в крестах!
Крылов: Наоборот.
Женщина: Однохренственно. Но замечу; жена его заедает, деньги отбирает. Помещица! Жена, теща, братец жены — сели на шею и курдюки свесили. А он, бывает, сигаретки у ребят стреляет. Своей воли нет. Точно, что шапку жена прибрала, а он послушался.
Крылов: Да? Хм… сочувствую.
Женщина: А почему дуру гнал, почему звонить побежал? Жена, жене. Ей, курве.
Крылов: Он говорил: детей шестеро.
Женщина: Ха-ха-ха!!!
(Появился Казаков.)
Казаков: Жена отдала шапку брату своему. Его еще найти надо. Дайте два дня, прошу вас. Давайте телефон, адрес, пожалуйста. Войдите в положение.
Крылов: Бог с вами, записывайте (Диктует). Но два дня, не больше.
Женщина: Вы еще подружитесь. Казаков, пора тебе: лети на Лебедева, 8. Подъезд четвертый. Вот телефон.
Казаков (Крылову): Могу подвезти.
Крылов: Езжайте, работайте. Пешком пройдусь.
Ребенок (Женщине; Казаков уехал, Крылов выходит за ворота): Зря поверили! Казаков — врун. Он говорил, что в Оби водятся акулы.
Открыв дверь, Крылов с порога швырнул помпошку в угол. Неужели, спросила Люба. Крылов рассказал. Люба помрачнела. Это еще присказка, рано радоваться. Но — и то хлеб. Подождем. А если волынит элементарно? Подам в суд, сказал Крылов. А ты представляешь себе, как будут на этом суде выглядеть Бронниковы? — сказала Люба. Почему ты думаешь только о себе? Ладно, сказал Крылов, давай купим новую шапку и забудем. Я готов. Но эти три тысячи ты отнимешь у Маши: плакал ее Петербург! Не надо мне никакого Петербурга, в гробу я видала Петербург, — высказалась Маша, безусловно имея в виду отца. А я — Париж с Марселем, отозвался Крылов. На что ты намекаешь? — очень холодно сказала Люба.
Они не ссорились лет десять, а тут подряд, день за днем!
Перед сном Люба сходила на кухню и молча принесла ведро с мусором, набитое до отказа, поставив его между Крыловым и телевизором. Крылов заскрипел зубами, потрогал челюсть и пошел во двор.
Около мусорных баков копошились бедные полулюди. Мужчина и женщина.
Опрокидывая ведро, Крылов услышал легонький, веселенький смех мужчины. Что ты там нашел, что веселишься? — спросила женщина. Картошечка вареная, свежая, теплая еще, ответил ее друг. Про меня не забудь, сказала подруга, да ты не забудешь, я знаю. Лучшую тебе отдам, сказал он.
Придя домой, Крылов порывался рассказать об этом жене и сдержался с большим трудом.
Два дня Крылов проходил в Машиной шапочке, даже привык. Однажды мелькнула мысль: не обойдусь ли, если… Нет, Люба запрезирает. Нельзя. Каким-то скальпелем мелькнула другая, неоформленная мысль — о потере всего привычного и любимого.
В пятницу, отведя две лекционные пары, Крылов вышел из главного корпуса университета, по привычке оглянулся на фасад, чтобы свериться с часами, и в очередной раз фасад сообщил ему, что часов на нем нет. Юмор заключался в том, что часы, этот символ исторического заведения, сняли семь или восемь лет назад, а года еще два до этого они позорно стояли, замерев на половине третьего.
Но Крылов и ему подобные продолжали, покидая службу, оглядываться на фасад и плохо думать об университетском начальстве. (И неважно, что у всех были часы на руке и на сотовом телефоне — нет, коллеги, уверенная в себе корпорация должна иметь Главные часы, как город, как страна.)
«Привычка свыше нам дана», в очередной раз, в продолжение ритуала, подумал Крылов и закурил: потеплело, приятно было смешивать дым со свежим, сладковатым воздухом Елани.
Слева, навстречу, и справа, в обгон, торопились в затылок друг другу многочисленные студенты и готовые окормить их пастыри, китайски покачивая головными уборами. Большой перерыв. На скамейках там и тут присаживались одиночки и стайки, вились дымки, занимались быстрые разговоры, и кто-то, вставая над товарищами, повествовательно размахивал руками.
Крылов пригляделся: на крайней скамейке у тротуара сидел Неелов, богемно закинув ногу на ногу, его длинный пестрый шарф выбился наружу и свисал двумя лентами вдоль пальто, напоминая о брачной окраске самца.
Это вполне вязалось с образом Неелова, но, подойдя к нему, Крылов поразился, до чего же скверно он выглядел.
Неелов встал, приветствуя его: при свете дня он был вылитый зомби, гальванизированный труп, пролежавший месяц в могиле и зачем-то снова вызванный в жизнь. Его приодели, навели ему маску, но члены его уже забыли природный порядок движений, а глаза не помнили, как правильно наводить взгляд, и несогласные зрачки сваливались в разные углы.
«С ним что-то случилось. Долгий запой, бессонные ночи? Или пришел Бабай, и он всегда будет такой?», — подумал Крылов, обнаруживая, что из расстегнутого пальто худощавый Неелов выкатил увесистый шар живота.
— Ты плохо выглядишь, — сказал Неелов.
Крылов оторопел, не понял: — Погоди, это кто сказал — ты или я?
— Помнишь, — сказал Неелов, — как мы с тобой провели здесь парад на рассвете двенадцатого июня 1980 года?
Тогда складывалась Смородина. Они были уже вовсю знакомы, Крылов уже был своим в их общежитии, накануне они с Любой подали заявление в ЗАГС. Но они не сговаривались с Нееловым о встрече в университетской роще на рассвете двенадцатого июня. Просто Неелов защитил диплом и догуливал пир, перейдя через дорогу из общежития в рощу, а Крылов, защитив диплом, решил догулять свой пир, придя через полгорода в рощу из своего общежития, с Южной площади. Почему Неелов был один и Крылов был один? Пересидели, перебдели свои компании, и, когда сотрапезники разошлись или повалились, в поисках новых товарищей не раздумывая отправились в университетскую рощу.
В те времена в дипломном июне роща кишела студентами с вечера до утра, и вписаться в какую-нибудь шайку, имея бутылку портвейна, было проще пареной репы.
А бутылка была у каждого из них, портвейн «Кавказ» — пойло, достойное глубоких гуманистических сожалений.
— Да уж, — сказал Крылов, — «Прощание славянки»!
Странно, но тот восход в роще они увидели вдвоем, сойдясь у памятника Куйбышеву, ныне снесенного, — вульгарной подделки под древнеегипетский монументализм. Куйбышевым был опорочен Рамзес Второй.
Тем не менее, они очаровательно провели время: плеснули портвейном на беззащитный гульфик вождя, помочились в урны, посражались на мечах, отломив для того по свежему ивовому суку, лазили на дерево, в котором с робостью опознали дуб, единственный на всю область.
Они нарвали дубовых листьев и закусывали ими портвейн.
Проснувшиеся птицы не умолкали, приветствуя их в утренней дымке, подогретой лучами Авроры. Белоснежный университет, проступавший повсюду сквозь сияющую зелень, ласково следил за ними десятками вездесущих окон. Летите, голуби, летите!
Завершили тем, что обошли на прощание чеканным строевым шагом все дорожки рощи, распевая местную версию «Прощания славянки»: «Вот и кончилась летняя сессия, занималась над Томском заря…» Неелов великолепно свистел, вставляя в рот большой и безымянный пальцы, так звонко, так мощно, что его стошнило, отчего стошнило и довольного Крылова.
