— Вы встречаетесь всего ничего, а уже успели зайти так далеко? — удивилась Саюри.
— Я ни о чем не спрашиваю его, но знаю только, что в прошлом с ним случилось что-то ужасное. Если мы будем вместе, я в конце концов узнаю об этом. И потому, если постараться по возможности не торопить события, все само собой успокоится, утрясется. Считаешь, что мне следует больше расспрашивать его обо всем?
— Да нет, не стоит. Если так тебе подсказывает внутренний голос. Однако, может, и ничего, если это что-то ужасное не было настолько уж жутким. Преступление, ночной побег или банкротство. Да мало ли что. Все это ерунда, если только сейчас из-за этого не будет проблем.
— Да уж... Я думаю, наверное, дело вовсе не в характере. Ничего особо непривычного я мним не замечала. Я слышала, что они с мамой были очень близки, и, когда ее не стало, я него это было большим ударом. Но я чувствую, что рана слишком глубока и дело тут не только в маминой смерти.
— Раз так, то, возможно, в душе у него нет ничего отвратительного.
— Боюсь, что есть, но я молю об одном: чтобы это не было настолько страшным, что он не сможет жить с этим дальше. Хочется верить, что все будет нормально, раз он все еще жив. Если сможет пережить это, вероятно, все еще наладится.
Мой голос был полон мольбы. Я очень хочу, чтобы он жил.
Я ничего не могла сделать с болью и страданием Накадзимы, которого узнала за то время, пока мы были вместе. Я знаю его, просыпающегося среди ночи с криком и лихорадочной дрожью, его, покрывающегося обильным потом в людской толпе, его, испытывающего жуткие головные боли при звуках определенной музыки, его, вот уже долгое время после смерти матери мечтающего только о том, как бы скорее уйти туда, где она. Какими-то отрывками и отдельными фрагментами все это постепенно выходит наружу, когда два человека рядом.
Если есть плюсы, то и минусы непременно найдутся. Чем больше света с одной стороны, тем гуще тьма с обратной. Такое ощущение, что он, подобно сказочному герою, сам не знает, как совладать с собственной силой.
— По роду своей деятельности мне приходится видеть много несчастных детей, — сказала Саюри. — И если не брать во внимание врожденную жестокость или нарушения умственно-мозговой деятельности, то зачастую проблема кроется в родителях. Если в раннем детстве с родителями ребенка было что-то не так, возможно, это покажется им очень незначительной деталью. Однако нередко мы видим, как что-то вдруг блокируется или дает сбой в сознании маленького человека, и как следствие — искалеченная жизнь. Последствия могут быть страшными и необратимыми. Нарушения бывают настолько разными и деликатными, что с ними не справиться. Мне, как преподавателю игры на фортепиано, еще ничего, а вот взять, к примеру, воспитателя детского сада, так ему приходится более тесно взаимодействовать с родителями и наблюдать разного рода нездоровые моменты. В последнее время слишком много ненормальных, уродливых семей. И неправильных родителей тоже.
Я кивнула. Я всего лишь рисую свои картины, но мне понятны слова Саюри. Вокруг стало больше детей и родителей, которых невозможно было бы найти несколько лет назад. Однако мне почему-то кажется, что к Накадзиме это не имеет никакого отношения.
— Ясно, что когда-то с ним что-то случилось. И, очевидно, что-то нешуточное. В прошлом с ним точно было что-то серьезное. В его случае, похоже, родители были разведены, но тем не менее мне не кажется, что это так уж сильно на него повлияло. Я знаю, что мама его очень любила, но ничего из ряда вон выходящего там не было. Ничего странного и подозрительного, что могло бы быть связано с родителями, я не нахожу. По крайней мере, если судить по тем отдельным фрагментам его историй, что мне доводилось слышать. Прежде всего сам он в душе очень хороший человек... Но я снова повторюсь: мне понятно только, что он подвергся грубому насилию.
— Насилию? Например?
— Например, его могли похитить в детстве или он стал объектом жестокого сексуально го домогательства с чьей-то, не родительской, стороны...
Когда я услышала себя, в голове моей что-то вдруг прояснилось.
Иногда так бывает: произнесешь что-либо вслух — и сам проникнешься сказанным. Я знала, что была очень близка к ответу на собственные вопросы. Определенно. И тут же продолжила:
— К тому же он очень странный... Как бы это сказать? Замкнутый, отстраненный, чтоли. Будто отшельник. А если точнее, он словно выше всего мирского. Если даже предположить, что с ним ничего не случилось в прошлом, мне кажется, что это изначально заложено в его характере. Слишком уж отчетливо в нем видны эти черты. Похоже, мы оба относимся к такому типу людей, которым нужно время. Время на то, чтобы узнать друг друга, на то, чтобы все рассказать друг другу, на все.
Я говорила и в какой-то момент обнаружила, что определенно думаю о Накадзиме. Мною владели смешанные чувства: то мне хотелось узнать о нем все, то я предпочла бы не знать ничего.
Что, если я начинаю определяться, принимать решение?
Может, он мне нравится? Может, в какой-то момент я действительно и всерьез полюбила? Возможно, впервые в жизни это не шутка и не игра, а настоящая любовь женщины к мужчине?
Я поняла это потому, что моя собственная осторожность и предусмотрительность стала напоминать мне отношение мамы к отцу.
Это была мамина черта: чем сильнее она любила, тем более осторожной и осмотрительной была.
— А деньги? У него все нормально с деньгами?
— Да, абсолютно! Он говорил, что, пока не окончит докторантуру, отец будет помогать ему с деньгами. К тому же ему вроде как что-то осталось в наследство от матери. Сейчас у него своя квартира, но вечерами он у меня и поэтому частично берет на себя расходы на еду, отопление и электричество. Каждый месяц с невероятной точностью все подсчитывает и отдает мне до сэна[3].
— Выходит, что с этой стороны он вполне надежен. Что ж, не вижу никаких проблем. Вы вполне можете жить вместе. Он, конечно, со странностями, но для такой неординарной, как ты, подходит в самый раз.
— Да. Пожалуй, я хочу, чтобы все это пока продолжалось, — сказала я, думая про себя: "Если только у нас получится продолжать..." — Кстати, Саюри, ты ведь что-то хотела мне сказать, кажется...
— Да, по поводу живописи. Ты уж извини, что это попало на телевидение.
— А, да ничего страшного. Все нормально.
— Ты сейчас такая знаменитость. О тебе говорят в новостях... — улыбнулась Саюри.
Я кивнула:
— Не такая уж и знаменитость.
— В масштабах этого города ты достаточно известный человек. И многие люди думают и надеются, что если ты берешься разрисовать какую-либо стену и это становится предметом обсуждения, то здание не будет снесено.
— В самом деле?
— Хотя мы вовсе не хотели тебя впутывать во все это, я все же чувствую за собой вину.
— Саюри. разве ты хоть в чем-то виновата?
— Конечно. Я хочу, чтобы это здание и эту стену не ломали. Эта школа детского творчества — смысл моей жизни. У меня много учеников, которые ходят ко мне вот уже несколько лет. Но обратилась я к тебе не из-за этого. Просто твои картины, Тихиро, такие большие и невероятные, и мне очень хотелось видеть со своего рабочего места что-либо нарисованное тобой. Это правда. Я вовсе не хотела тебя использовать. И уже тем более я не пыталась принудить тебя к созданию того, что, очевидно, будет уничтожено, — ответила Саюри.
Я знала Саюри, и поэтому мне показалось, что она говорит искренне.
Саюри потупила взор, но я, глядя на вьющиеся на висках волоски, на ее густые брови, чувствовала, что она говорила от всего сердца. Наверняка разные люди обращаются к ней с различными просьбами, а она втайне оберегает меня.
— Да нет, что касается картин, то мне нередко приходится давать интервью. А вот что-то кроме живописи... прости, я не очень-то в этом понимаю, — смутилась я.
— Спасибо тебе. И прости, прости меня, пожалуйста, если, вопреки всем моим ожиданиям, в будущем это здание снесут и эта стена исчезнет с лица земли. Пока живу, я сделаю все, чтобы защитить ее, — заверила Саюри.
— Ну что ты! Я ведь рисую не потому, что хочу завещать свои картины потомкам. И твоей вины в том не будет.
— Да, и все же я планирую сделать побольше фотографий. И они будут бережно храниться в городских архивах. Это уж непременно, — пообещала Саюри.
Если я скажу, что мне не хочется, чтобы мои творения остались жить, это будет неправдой. Однако еще больше солгу, скажи я, что хочу оставить их навеки. Мне интересны мои каждодневные чувства и переживания, и мне просто нравится запечатлевать их чуть более ярко в своих картинах. Ничего более. Если хорошенько задуматься, это несколько легкомысленно и несерьезно.
Сравнив себя с Саюри, которая так самоотверженно и по-настоящему привязана к своим детишкам, я почувствовала, что мне неловко и неудобно за свое такое отношение.
Если честно, мне все равно, оценят мою настенную живопись или уничтожат. Мне кажется, даже если снесут здание этой школы, есть хорошие и умные люди и они непременно снова где-нибудь пустят свои побеги.
