На следующий день Бернард отправился в Лондон междугородным автобусом. Поездка должна была занять два с половиной часа, но дорога оказалась перегружена транспортом — автомобили, заполненные багажом отпускников, с прицепленными к некоторым из них домами-фургонами и лодками, беспорядочно перемежались машинами и автобусами, набитыми футбольными болельщиками, чьи полосатые шарфы развевались из окон как вымпелы. Болельщики ехали (как проинформировал Бернарда его сосед) в Уэмбли на игру «Чэрити шилд», первую в новом сезоне. Поэтому в центр Лондона они прибыли с опозданием.
Столица кишела народом. На вокзале Виктория царил хаос: иностранные туристы, сосредоточенно изучавшие карты города, юные любители пеших путешествий с объемистыми рюкзаками за спиной, семьи, отправляющиеся на побережье или за город на выходные, буйные футбольные фанаты — все теснились, пихались и налетали друг на друга. Слышны были крики, крепкие словечки, обрывки футбольных песен и фразы на французском, немецком, испанском и арабском. Вились длинные очереди к стоянкам такси и за билетами на метро. Никогда прежде Бернард не был так поражен охватившим современный мир массовым беспокойным стремлением к перемещениям, никогда не чувствовал себя таким измотанным и затолканным в этом мире. Если бы, по случайности, существовал Высший Разум, приятно было бы представить, как Он вдруг хлопнул бы в ладоши, словно выведенный из себя непослушным классом учитель, и сказал бы в отрезвляющей тишине: «Прекратите разговоры и тихо рассаживайтесь по местам».
И в лучшие-то времена добираться до семейного дома в южном Лондоне было утомительно. От Лондонского моста до Брикли приходилось ехать в обшарпанной электричке с распоротыми сиденьями и разрисованной изнутри граффити, потом — или идти около мили пешком, или ждать автобуса, который довезет до конца Хардейл-роуд, а затем — взбираться на холм до дома номер 12, почти на самом верху. Когда Бернард завернул за угол и начал свое восхождение, он почувствовал, как его затопила волна ощущений, похожих скорее на тошноту, чем на ностальгию. Сколько раз из-за этого подъема он в буквальном смысле сгибался под тяжестью ранца, набитого учебниками. Два ряда совершенно одинаковых домов по-прежнему поднимались уступами на холм, перед каждым — огороженный палисадник, а к входной двери ведут несколько каменных ступенек. И все же эта улица слегка отличалась от улицы его детства, отличалась разнообразием деталей, демонстрирующих амбиции владельцев домов: жалюзи, ставни, крылечки, алюминиевые оконные рамы, наружные ящики с цветами. И разумеется, еще одно веяние времени: вдоль дороги с обеих сторон выстроились автомобили, припаркованные бампер к бамперу. Похоже, даже Брикли не устоял перед бумом частной собственности восьмидесятых годов, хотя изобилие табличек «Продается» говорило о том, что здесь, как и повсюду, грядут перемены.
Дом номер 12 выглядел заметно более убогим, чем его соседи, краска на рамах подъемных окон трескалась и облетала. Снаружи стоял сверкающий новенький «фольксваген-гольф», владелец которого был, без сомнения, доволен, что у мистера Уолша автомобиля нет. Немного запыхавшийся от подъема Бернард преодолел ступеньки и нажал кнопку звонка. Неясные очертания отцовского лица проступили за витражом входной двери, когда старик вглядывался сквозь стекло, пытаясь понять, кто пришел. Наконец он открыл дверь.
— А, это ты, — сказал он без улыбки. — Входи.
— Я удивляюсь, что ты до сих пор можешь одолеть этот подъем, — посочувствовал отцу Бернард, идя вслед за ним по темному коридору на кухню. В воздухе витал слабый запах мяса и капусты.
— Я редко выхожу, — ответил мистер Уолш. — Приходящая домработница делает все покупки, а обед мне доставляют на дом. В пятницу привозят два обеда, и один я разогреваю в субботу. Ты ел?
Он явно обрадовался, когда Бернард ответил утвердительно.
— Но от чашки чая не откажусь. — Мистер Уолш кивнул и пошел к раковине налить чайник. Бернард осмотрел маленькое помещение. Оно всегда было средоточием жизни этого дома, и теперь, похоже, отец проводил здесь большую часть своего времени. Кухня походила на перегруженное гнездышко: сюда перенесли телевизор, любимое кресло отца и сувениры, которые прежде стояли в гостиной.
— Дом теперь великоват для тебя, да? — спросил Бернард.
— Бога ради, хоть ты не начинай. Тесса постоянно пилит меня, чтобы я продал его и переселился в квартиру.
— А что, неплохая мысль.
— Здесь ничего нельзя продать в момент. Ты что, не видел по пути сюда таблички «Продается»?
— Но ты наверняка выручишь достаточно для маленькой квартиры?
— Я не собираюсь с ним расставаться, — отрезал мистер Уолш.
Бернард, чувствуя, что наступил на больную мозоль, не стал развивать эту тему. Он обследовал семейный алтарь на буфете. Вокруг выцветшей фотографии матери, которую та в молодости сделала в фотоателье, стояли снимки его брата и сестер с семьями: Тесса и Фрэнк и их пятеро детей, Брендан, его жена Франческа и их трое отпрысков, Димпна с мужем Лори и двумя приемными сыновьями. Некоторые из них были представлены здесь не единожды — в детских колясках, вместе с одноклассниками, в свадебных нарядах и мантиях выпускников. Фотография Бернарда в этой галерее отсутствовала. По бокам к буфету были приколоты написанные от руки списки и памятки: заплатить за электричество; подготовить белье в стирку для миссис Л; месса за М. в пятницу; марки; молочные бутылки; «Соседи» 1.30.
— Нравятся «Соседи», да? — спросил Бернард, посчитав эту тему вполне безопасной.
Но отцу, как видно, не понравилось, что его телевизионные пристрастия разоблачили, и он раздраженно ответил:
— Все это полная чушь. Но помогает мне посидеть и переварить обед. — Мистер Уолш залил кипящую воду в заварочный чайник и размешал. — Ну, так что привело тебя сюда спустя столько времени? — спросил он.
— Я не появлялся так долго, папа, потому что у меня создалось впечатление, что ты не хочешь меня видеть. — Папа. Это обращение вызывало насмешки, когда он был мальчиком, потому что другие ребята с их улицы называли своих отцов «па». Но ирландцы говорят так. Мистер Уолш, стоявший к Бернарду спиной, никак не отреагировал. — Тесса не сказала тебе, зачем я приехал?
— Сказала что-то насчет Урсулы.
— Урсула серьезно больна, папа.
— Со всеми это случается, — философски заметил отец, причем настолько спокойно, что Бернард понял: Тесса все ему рассказала.
— Она хочет тебя видеть.
— Ха! — Мистер Уолш издал короткий, безрадостный смешок и поставил чайник на стол.
— Хоть я и вызвался поехать туда, но на самом деле она хочет повидаться с тобой.
— Почему со мной?
— Ты же ее самый близкий родственник, разве не так?
— Ну и что с того?
— Она умирает, папа, в полном одиночестве, на другом конце света. Она хочет увидеть своих родных. Это так естественно.
— Могла бы подумать, прежде чем селиться на этих, как бишь их, на Гавайях. — Он насмешливо прогнусавил последние гласные, словно дернул струну банджо.
— А почему она там поселилась?
Мистер Уолш пожал плечами.
— Не спрашивай меня. Я долгие годы не имел от Урсулы никаких известий. Кажется, она поехала туда отдохнуть, ей понравился климат, и она решила остаться. Она могла доставить себе удовольствие жить, где пожелает, ее ничто не держало. В этом-то и была проблема Урсулы, она всегда жила в свое удовольствие. Теперь за это и расплачивается.
— Она просила передать тебе, что вернулась в лоно церкви.
Мистер Уолш с минуту молча переваривал информацию.
— Рад это слышать, — сухо отозвался он.
— Почему же она отошла от церкви?
— Вышла за разведенного человека.
— А, так вот в чем дело! Вы с мамой всегда так скрытничали насчет тети Урсулы. Я никогда толком не знал, в чем там дело.
— Тебе и незачем было. В сорок шестом году ты был еще ребенком.
— Я помню, как она приезжала в Англию, это было, должно быть, в пятьдесят втором году.
— Да, сразу после того, как от нее сбежал муж.
— Он так быстро ее бросил?
— Их брак был обречен с самого начала. Мы все ей это говорили, но она ничего не хотела слушать.
Понемногу, подталкиваемый вопросами Бернарда, мистер Уолш в общих чертах обрисовал историю Урсулы. Она была младшей из пяти детей и единственной девочкой. Семья Уолшей эмигрировала из Ирландии в Англию в середине тридцатых годов, когда ей было около тринадцати. К началу Второй мировой войны она жила дома и работала машинисткой-стенографисткой в Сити, намереваясь вступить в Женскую добровольную службу. Но родители отговорили ее, отчасти из-за того, что боялись за моральные устои Урсулы, отчасти потому, что все их сыновья были призваны в армию и они не хотели остаться совсем одни. Когда их старший сын Шон погиб во время торпедной атаки его транспортного судна (в семейном алтаре он занимал почетное место: снятый в полный рост младший капрал в походном обмундировании стоит по команде «вольно» и смеется в камеру), они вцепились в дочь еще крепче, чем прежде. Поэтому она не уезжала из дома всю войну, пережила все бомбежки Лондона, все удары вражеской артиллерии, работая в Государственном департаменте в Уайтхолле, пока в сорок четвертом году не встретила американского авиатехника — старшего сержанта связи, присланного в Англию перед высадкой англо-американских войск в Нормандии, — и не влюбилась в него. Бернард видел достаточно старой кинохроники, чтобы совместить рассказ отца с запечатлевшимся в памяти изображением: затемненные улицы Лондона, огромный зал palais de danse[13] и кружащиеся пары — коротко стриженные мужчины в форме и девушки в достаточно коротких платьях с квадратными плечами, атмосфера опасности, возбуждения и неуверенности, вой сирен, зенитные прожектора, телеграммы и газетные заголовки во всю ширину полосы. Его звали Рик Ридделл. «Рик — что это за имя такое, — недовольно заметил отец. — Одно это должно было послужить ей предостережением». Оказалось, что в США у Рика есть жена. Разразился грандиозный семейный скандал. На завершающей стадии войны в Европе Рика перевели во Францию, а затем в Германию. Демобилизовавшись, он развелся с женой, которая вела себя весьма легкомысленно, пока он был за границей, и написал Урсуле из Америки, предлагая выйти за него замуж. «Она уехала не размышляя, — с горечью сказал мистер Уолш. — Не подумав о том, что это окончательно разобьет сердца ее родителей, которые и без того уже были расколоты смертью Шона. Не заботясь о том, что бросает родителей в старости».
