Лицо гостя помрачнело. Карие, глубоко посаженные глаза стали углисто-черными.
— Зимой сто двадцать пять грамм на гражданского. Четверть фунта. Хоть гляди, хоть нюхай. Под снарядами, под бомбами. Холод, света нет… — Он глубоко затянулся, закашлялся. — Помню, зимой приехал я с фронта за снарядами на завод. Ад кромешный! Темень, крыша снарядом разворочена, ветер как на пустыре. А зима, сами знаете, какая была. Вижу, в одном углу лампешка чадит, рабочий у станка стоит — в шубе, голова тряпьем обмотана. Рукавицы снимет, подует на руки да снова за клещи. Ну подошел, смотрю. А у него, понимаете, лицо все обморожено, прямо как чугунное — места живого не сыщешь. Только одни глаза из-под очков поблескивают. Что, говорю, доживем, отец, до победы? А он посмотрел на меня да и говорит: «Надо. Я сегодня пятого — последнего в семье на кладбище отволок…»
Далеко, в заречье, с глухим стоном сорвалась в воду глыба подмытой глины. Вокруг людей чернела выжженная земля. Ветер вздувал холодный пепел. Шумно отфыркиваясь, шарили мордами по промежку лошади. Василиса, ширкая носом, вытирала рукавицей глаза.
— Да, вот какие ленинградцы! — тихо сказал гость. — А вы, я вижу, не очень-то торопитесь с победой? Это с утра наработали? — указал он здоровой рукой на поле.
Под Марфой затрещали сани.
— И того бы не надо! Земля не отошла, холодом дышит — не чуешь?
— Экая ты, Марфушка… С тобой как с человеком, а ты как медведица. Да вы не бойтесь, — подмигнула Варвара гостю. — Это она на председателя…
— Понимаете, — вмешалась Настя, — председатель у нас Лихачев… Мы ему: подождать надо, земля не отошла, а он и слушать не хочет. Здешние поля, говорит, колом торчат у начальства, всю картину марают. Ну и выгнал, а пахать все равно нельзя.
— Так, так, — задумчиво сказал гость. — Ну, мне пора. Спасибо за беседу. Он улыбнулся глазами. — Встретимся еще.
— Мы тоже поедем, — решительно сказала Марфа. — Бабы, запрягайте лошадей.
Василиса уже вдогонку крикнула:
— Да вы сами-то чей, гостенька? Как вас звать-величать?
Человек в шинели обернулся:
— Лукашин. Иван Дмитриевич.
— Так, так, Иванушко… К родимой, значит, да к жене попадаешь? А из какой деревни? Фамилия-то ровно не здешня.
Новый знакомый неожиданно и весело рассмеялся:
— Из райкома. На посевную к вам послан.
Женщины с немым изумлением переглянулись между собой.
— Вы уж нас не обессудьте! — опять вдогонку закричала Василиса. — Может, чего и лишнего наговорили…
На покатой горушке, перед самым спуском в низкую луговину, сплошь затопленную половодьем, Лукашина догнала молодая смазливая бабенка, игривый взгляд которой он чувствовал на себе во время недавней беседы с колхозниками.
— Коль уж вы бойко шагаете! Походочка фронтовая — я вся запышалась… Вы куда это направились? Вон теперь где переходы-то, — указала она на кусты слева. — Пинега раздичалась — страсть. Чужому человеку и ходу нет. Пойдемте. Уж коли я первая вас заприметила, я и выведу…
Варвара задорно подмигнула ему, слегка приподняла подол платья и свернула налево.
Лукашин, приноравливаясь к ее мелкому шагу, кивнул на реку:
— Что она у вас, всегда такая?
— Пинега-то? Раз в десять лет молодость вспоминает. А так, чего уж — не Черное море, — авторитетно заявила Варвара и сбоку посмотрела на него: учти, мол, и мы не какие-нибудь.
Вскоре она остановилась:
— Ну вот, на угорышек-то взойдете, там и переходы. А потом опять вправо изгородь будет, — повела она рукой, — все низом, низом, а там и косок — дорога в гору. Видите, вон человек-то на угоре… Да ведь это Степан Андреянович… вдруг изумленно зашептала Варвара, качая головой. — Мы уж думали, карачун ему, две недели в рот не бирал, а он, вишь вот, ожил. Это он на реку взглянуть вышел.
За озериной, на пекашинской горе, недалеко от огромного дерева с черными разлапистыми ветвями, стоял человек, опершись на палку. Издали невозможно было рассмотреть ни его лица, ни его одежды, но одно показалось Лукашину несомненным: это был рослый, крупный человек.
— Сына у него убили. Один сын был, и того убили, — вздохнула Варвара.
— Как вы сказали? Степан Андреянович? А фамилия не Ставров?
— Ставров. А вы откуль знаете? — удивилась Варвара.
— В газете читал. Это он сдал свое добро в фонд Красной Армии?
— Пошевни-то да дрожки? Он. А про меня уж в той газетке ничего не написано? — с неожиданным простодушием спросила Варвара. — Иняхины мы. Я тоже овцу сдала.
— Ва-ру-ха!.. — донесся злой, хриплый голос с поля.
— Эко пасть-то раскрыла. Без Варухи шагу не ступит, — рассердилась Варвара, но ответила с неизменной ласковостью: — Иду, иду, Марфинька…
Затем, обернувшись к Лукашину, она торопливо заговорила:
— Командировочные-то у нас всё больше у Марины-стрелехи останавливаются. Она из-под земли вино достанет. Ну а теперь вина нету, кто рад со старухой! С одним глазом, ничего не видит. Вы ко мне приходите.
— Ва-ру-ха!..
— Околей ты дале, иду. Могла бы и мою лошадь пригнать. — Варвара сделала несколько шагов и опять обернулась к Лукашину: — Дак вы ко мне, ежели пожелаете… Летом учитель жил — ничего, не обижался…
Варвара засмеялась и, махнув красным подолом, скрылась за пригорком.
— Ну и ну… — улыбаясь, покачал головой Лукашин. Затем он еще раз посмотрел на одинокую фигуру все так же неподвижно стоявшую на горе, и пошел к мосткам.
…Во дворе правления он увидел мужчину и женщину.
Они стояли на открытом крыльце и, судя по всему, о чем-то крупно спорили.
— Не стращай, не поеду! — выкрикнула женщина. — Сама не поеду и людям не велю.
— Ты что? Приказы не выполнять? — наседал на нее мужчина в кубанке с красным перекрестьем поверху. — Весну военную встречаешь?
— Здравствуйте, товарищи.
Мужчина и женщина разом обернулись.
— А, фронт… — приветливо разулыбил свое рябое лицо мужчина и, сойдя с крыльца, протянул Лукашину руку. — Домой? На побывку? В какую деревню? Минина! — резко обернулся он к женщине: — Выделить лошадь! Немедленно! Понятно?
Темные глаза женщины сузились:
— Нету у меня лошади! Заняты… — И она, злая, сердито раздувая ноздри, сбежала с крыльца.
— Видал, какой черт! Да, брат, кто с немцами, а я с бабьем воюю. Ну мы это дело обтяпаем. Лошадь будет.
Лукашин, задетый за живое неласковым приемом женщины, проводил ее взглядом до угла. Она шла размашистой, мужской походкой.
«С характером», — подумал он.
— Лошадь мне не надо. Я к вам из райкома. Час спустя Лихачев, весь красный, выскочил из бухгалтерской в общую комнату.
— Ну, как международная обстановка? — полюбопытствовал Митенька Малышня, растапливавший печку.
Лихачев грохнул дверью.
План Лукашина, когда он отправлялся в «Новый путь», был самый обыкновенный: вечером в тот же день собрать колхозников, рассказать о положении на фронте, а затем уже, после этой духовной зарядки, влезать в колхозные дела. Но головотяпское распоряжение Лихачева, о котором узнал он от колхозниц в поле, опрокинуло все его первоначальные намерения. Надо было, как говорится, сразу брать быка за рога.
Два дня Лукашин знакомился с колхозными делами: разговаривал с людьми, обошел скотные дворы и конюшни, побывал в кузнице. Творилось черт знает что! Сеялки не ремонтированы, плуги, как на слом, свалены в кучу под открытым небом у кузницы — ржавые, с прошлогодней землей на лемехах. С кормами и того хуже: прохлопали, не вывезли до распутицы с дальних речек. И все это в колхозе, о котором в райисполкоме с уверенностью говорят как о добротном середняке, не внушающем опасений за исход посевной. А председатель? Слова доброго о нем никто не сказал.
«Ну погоди у меня, — с бешенством думал Лукашин, — я тебе мозги вправлю!»
В нетопленом клубе — бывшей церкви с темными высокими сводами — холодно и мрачно. Единственная лампешка с выщербленным стеклом освещает лишь сцену. В глубине все еще хлопают двери, скрипят скамейки под рассаживающимися людьми. Шум, приглушенный кашель, пар от дыхания.
— Все староверки прикатили, — замечает Лихачев, наклоняясь к Лукашину. — А бывало, в этот самый храм божий на аркане не затащишь.
Федор Капитонович, непременный член президиума каждого собрания, налил в стакан воды, услужливо поставил перед Лукашиным.
Наконец Лихачев объявил:
— Доклад об международной обстановке, какая имеется на сегодняшний день, будет говорить товарищ Лукашин, бывший фронтовик, а ныне уполномоченный райкома ВКП(б). Только у меня тихо. Понятно? — строго добавил он, садясь.
Лукашин встал, скинул с плеч шинель.
Шум сразу пошел на убыль. В тусклых отсветах у сцены мелькнули знакомые лица: улыбающаяся Варвара в ярком, цветастом платке, игриво покачивающая ногой в новой калошке, Трофим Лобанов, Настя… А дальше — сплошная тьма, прорезаемая множеством сухих блестящих глаз, скрестившихся на нем. Эти глаза ощупывали, вопрошали его, ждали. И он знал, чего они ждут, чего хотят от него. Но чем взбодрить, окрылить их измученные, исстрадавшиеся души? Нету сейчас в жизни ничего, кроме бед и напастей.
