«Ну и жук этот Фолкнер! Украл, паскуда, мой сюжет!..»
Относился я к товарищам сложно, любил их, жалел. Издевался, конечно, над многими. То и дело заводил приличную компанию, но всякий раз бежал, цепенея от скуки. Конечно, это снобизм, но говорить я мог только о литературе. Даже разговоры о женщинах казались мне всегда невыносимо скучными.
По отношению к друзьям владели мной любовь, сарказм и жалость. Но в первую очередь — любовь.
Соло на ундервуде
Горбовский, многодетный отец, рассказывал:
«Иду вечером домой. Смотрю, в грязи играют дети. Присмотрелся — мои…»
Инга Петкевич как-то раз говорит мне:
«Когда мы были едва знакомы, я подозревала, что ты — агент госбезопасности».
«Но почему?» — спросил я.
«Да как тебе сказать… Явишься, займешь пятерку — своевременно отдашь. Странно, думаю, не иначе как подослали…»
Поэт Охапкин надумал жениться. Затем невесту выгнал. Мотивы:
«Она, понимаешь, медленно ходит. А главное — ежедневно жрет…»
Молодой писатель Рид Грачев страдал шизофренией. То и дело лечился в психиатрических больницах. Когда болезнь оставляла его, это был умный, глубокий и талантливый человек. Он выпустил единственную книжку — «Где твой дом». В ней шесть рассказов, трогательных и сильных.
Когда он снова заболел, я навещал его в Удельной. Разговаривать с ним было тяжело.
Потом он выздоровел.
Журналист по образованию, Рид давно бросил газетное дело. Денег не было. Друзья решили ему помочь. Литературовед Тамара Юрьевна Хмельницкая позвонила двадцати шести знакомым. Все согласились давать ежемесячно по три рубля. Требовался человек, обладающий досугом, который бы непосредственно всем этим занимался.
Я тогда был секретарем Пановой, хорошо зарабатывал и навещал ее через день. Тамара Юрьевна предложила мне собирать эти деньги и отвозить Риду. Я, конечно, согласился.
У меня был список из двадцати шести фамилий. Я принялся за дело. Первое время чувствовал себя неловко. Но большинство участников мероприятия легко и охотно выкладывали свою долю.
Алексей Иванович Пантелеев сказал:
— Деньги у меня есть. Чтобы не беспокоить вас каждый месяц, я дам тридцать шесть рублей сразу. Понадобится больше — звоните.
— Спасибо, — говорю.
— Это вам спасибо…
Метод показался разумным. Звоню богачу N. Предлагаю ему такой же вариант. Еду на Петроградскую. Незнакомая дама выносит три рубля. Зайти не предлагает.
Мы стояли в прихожей. Я сильно покраснел. Взгляд ее говорил, казалось:
— Смотри, не пропей!
А мой, казалось, отвечал:
— Не извольте сумлеваться, ваше благородие…
У литератора Брянского я просидел часа два. Все темы были исчерпаны. Денег он все не предлагал.
— Знаете, — говорю, — мне пора.
Наступила пауза.
— Я трешку дам, — сказал он, — конечно, дам. Только, по-моему, Рид Грачев не сумасшедший.
— Как не сумасшедший?
— А так. Не сумасшедший и все. Поумнее нас с вами.
— Но его же лечили! Есть заключение врача…
— Я думаю, он притворяется.
— Ладно, — говорю, — мы собираем деньги не потому, что Рид больной. А потому, что он наш товарищ. И находится в крайне стесненных обстоятельствах.
— Я тоже нахожусь в стесненных обстоятельствах. Я продал ульи.
— Что?!
— Я имел семь ульев на даче. И вынужден был три улья продать. А дача — вы бы поглядели! Одно название…
— Что ж, тогда я пойду.
— Нет, я дам. Конечно, дам. Просто Рид не сумасшедший. Знаете, кто действительно сумасшедший? Лерман из журнала «Нева». Я дал в «Неву» замечательный исповедальный роман «Одержимость», а Лерман мне пишет, что это «гипертрофированная служебная характеристика». Вы знаете Лермана?
— Знаю, — говорю, — это самый талантливый критик в Ленинграде…
С писателем Рафаловичем встреча была короткой.
— Вот деньги, — сказал он, — где расписаться?
— Нигде. Это же не официальное мероприятие.
— Ясно. И все-таки для порядка?
— Вы не беспокойтесь, — говорю, — я деньги передам.
— Как вам не стыдно! Я вам абсолютно доверяю. Но я привык расписываться. Иначе как-то не солидно…
— Ну хорошо. Распишитесь вот тут.
— Это же ваша записная книжка.
— Да, я собираю автографы.
— А что-нибудь порядка ведомости?
— Порядка ведомости — нету.
Рафалович со вздохом произнес:
— Ладно. Берите так…
Конечно, уклонился я от этого поручения. Мои обязанности взяла на себя Тамара Юрьевна Хмельницкая.
Помочь Риду не удалось. Он совершенно невменяем…
Есть один документ, характеризующий наши литературно-издательские порядки. (Копия снята в Ленинградском обкоме.) Предыстория документа такова.
Вышла нашумевшая книга — «Мастера русского стихотворного перевода». Ей была предпослана статья Эткинда. Коротко одна из его мыслей заключалась в следующем. Большие художники не имели возможности печатать оригинальные стихи. Чтобы заработать на хлеб, они становились переводчиками. Уровень переводов возрос за счет качества литературы в целом.
Теперь читаем:
Заведующему Отделом культуры Ленинградского обкома КПСС тов. Александрову Г. П.
Клеветническое утверждение Е. Эткинда о характере развития нашей литературы в советский период во вступительной статье к книге «Мастера русского стихотворного перевода» не может не вызвать у меня возмущения.
Хотя с января 1968 года редакция «Библиотеки поэта» не подведомственна мне в смысле прохождения рукописей, но я, как руководитель отделения издательства, как коммунист, не имею права оправдывать себя юридическим невмешательством. Есть сторона политико-моральная, обязывающая каждого члена партии любыми средствами бороться за чистоту нашей идеологии.
Строгие административные меры, которые будут предприняты руководством издательства к людям, непосредственно допустившим антисоветский выпад Эткинда — это естественно, не главный вывод из случившегося, главное состоит в том, чтобы повысить в издательстве воспитательную работу в соответствии с решением апрельского Пленума ЦК КПСС, исключить малейшую возможность протащить в отдельных произведениях взгляды, чуждые социалистической идеологии нашего общества.
Директор Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» Г. Ф. Кондрашев 11.10.68
Чего можно ждать от издательств, если «ключевые позиции» в них занимают такие люди?..
Летом 68-го года меня отыскал по телефону незнакомый человек. Назвался режиссером Аристарховым. Сказал, что у него есть заманчивое предложение.
Мы встретились. Режиссер производил впечатление человека, изнуренного многодневным запоем. (Что с готовностью и подтвердил.) Вид его говорил о тяжком финансовом бессилии.
Аристархов предложил мне написать сценарий документального фильма о Бунине. Приближался юбилей нобелевского лауреата.
Я позвонил моему бедствующему товарищу, филологу Арьеву. Вдвоем мы написали заявку на шестнадцати страницах.
Мы любовались своим произведением. В нем были четко сформулированы идейные предпосылки. Все-таки Бунин — эмигрант. Бежал от коммунистов, скончался в эмиграции. При этом — классик русской литературы. Один из четырех русских нобелевских лауреатов.
Мы выдвинули термин «духовная репатриация» Бунина и очень этим гордились. Упоминая о приближающемся столетии Бунина, мы взывали к чувству национальной гордости. Мы украсили заявку готовыми фрагментами будущего сценария. Наконец, выразили скромную готовность посетить Францию, чтобы тщательнее исследовать архивы Бунина.
Аристархов восхищался нашим кинематографическим чутьем. Ведь опыта мы не имели.
— Саму заявку можно экранизировать, — говорил Аристархов, — я ее не только чувствую, я ее вижу!
Его левый карман был надорван. Полуботинки требовали ремонта. Шнурки отсутствовали.
То и дело он начинал бредить:
— Экипаж с поднятым верхом… Галки фиолетовыми пятнами отражаются в куполе собора… Стон колодезного журавля… Веранда… Брошенный мольберт…
Далее он цитировал стихи Бунина:
— Что ж, камин затоплю, буду пить…
И Аристархов, действительно, запил. Бунин отодвинулся на второй план.
— У нас, — говорил режиссер, — есть техническая лаборатория. И там стоит электрофон, который записывает шепот на расстоянии четырехсот метров. Спрашивается, чем же тогда располагает КГБ?..
